В церковь нужно было ехать с тремя пересадками: автобусом, потом трамваем, потом несколько остановок на троллейбусе, петлявшем по переулкам. Народу было много, еще не ушли люди после первой воскресной заутрени, а уже собирался народ на обедню. На исповедь была большая очередь, хотя исповедовали обновременно два батюшки.
Она не была прихожанкой этого храма, просто этот был относительно недалеко по городским немеряным масштабам, поэтому осмотревшись, она стала в хвост очереди, показавшейся ей не такой уж и длинной. Она как всегда робела, боялась сделать что-нибудь не так, не по правилам и канонам, и вызвать в очередной раз злобное шипение всезнающих, мышкующих по храму старушек.
Все, кажется, было как надо: вчера весь день ела понемногу и только постное, потом отстояла вечерню в недавно открывшемся, с дырявой еще крышей, храмике возле дома свекрови, которую навещала крайне редко. Перед сном прочла по молитвеннику малопонятные, но все же тронувшие душу вскользь, по касательной, длинные передпричастные молитвы. Сегодня с ура ничего не ела и не пила... «Как перед операцией!» – тут же вошло в бунтующий ум.
В том-то и была, как она сама считала, ее беда и проблема, что не могла она в себе решительно ничем ослабить дерзкого своего отношения к жизни. Даже здесь, в золотом мерцающем мраке, столь усмиряюще благоуханном, ее личный черт – ладана не боялся.
Она, давно уверенная в особом интересе к себе темных сил, была обезоружена и подавлена тем, как неожиданно, явно помимо ее собственной воли, проскакивали во время церковной службы мысли не только сторонние, опасные и богохульные, но и явно ей не принадлежащие!
То, что в миру делало ее личностью заметной и преуспевающей, было здесь совершенно неуместным и, как ей представлялось, богопротивным...
До сих пор с судорогой стыда вспоминалось, как однажды отстояв вечернюю Крещенскую службу, она медленно, сопротивляясь могучей давке и толчее, продвигалась к чанам со святой водой. На душе было светло. В храме душно. И казалось, что забыто все дурное, что видела и чувствовала перед тем, как войти в храм: какую-то свалку, драку из окна троллейбуса, перекошенное ненавистью лицо свекрови, холодный, отстраняющий ласку жест мужа и главное – мрачное молчание дочери, болезненно удрученной жестким и неотвратимым натиском полового созревания.
Дочь была рядом, крупная, большая. Для девочки тринадцати лет у нее было слишком много тела и, как представлялось Ираиде, эта ранняя женственность унижала и подавляла бывшее ангелоподобное дитя. Видимо, сознание обреченной невозвратности происхоящих перемен убивало в ней радостную готовность к улыбке, на которую дочь была так горазда еще совсем недавно, год-два назад.
Храм недавно отреставрировали и какой-то умник догадался выложить обновленные своды синтетической мозаикой. В мерцании свечей эта дешевая бижутерия не бросалась в глаза, тем более, что Ираида чаще всего стояла, как и полагалось, в молитвенной позе, склонив голову. Но сейчас образовалось как бы праздное время, заполненное стуком ковшиков о края подносимых посудин, утробным урчанием сразу же обмиревшей толпы, упорно и давяще тянущей Ираиду в узкий проход, где на длинных столах стояли сосуды со святой водой, разливаемой шумными бабушками в белоснежных платочках на головах.
Служба давно кончилась. Слышались голоса: «Не давитесь вы, всем хватит!». Ираида старалась ничего не видеть и не слышать, бережно кутала теплое цыплячье чувство любви ко всем, кто стоял рядом, кто некогда обижал ее или был ею самой когда-то проклинаем, а сейчас вот нежно и тянуще любим. Сосед ли по толпе, лысый, пахнущий конским потом дядечка, бывший ли муж, приславший дочери вызов в Италию, где сумел поджениться. Он звал дочь как бы погостить, но ведь она-то, Ираида, знала, что он хочет ее украсть! Как украли у ее подруги Ванечку. Просто не вернули ребенка с каникул в Австрии -–и все. Дескать, там ему, в бездетной и богатой новой семье с родным папой в прикуску, дадут лучшее образование и «отмоют» от армии, от страшной и неминуемой Чечни.
Девочке ее в родной стране ничего не угрожало, но на беду мужнина Габриэлла, как по заказу, тоже оказалась и богатой, и бездетной. И смотрела на Лизу жадными глазами, когда они встретились все в Москве для утряски дел с бывшесемейной недвижимостью. Но вот сейчас, в эту почти святую минуту, она их всех прощает и, более того, понимает и сочувствует. И помнит десятой памятью своей, что тоже перед ними виновата: любила мало, больше о себе думала, погрязла в грехах непростимых.
«Постница ты этакая!» – опять внезапно подумалось ей, словно ветер сквозной прошел над душою и возмутил, взморщил покойные воды. И почудилась ей невольная кривая улыбка на ее собственных губах. Хотя она знала, что в церкви всегда мрачнеет и падает духом от осознания совершенно неподъемной для одной души греховности. И уж точно, что никогда не улыбается.
Тут лысый дядечка налег на нее своим огромным животом. Ираида проскользила несколько метров и как бы вплыла по мокрому каменному полу в узкий, столь долгожданный проход, едва удерживаясь на ослабевших от усталости ногах и при этом судорожно выворачивая свою шею, чтобы увидеть дочь за великаньей тушей любезного соседа.
Бутылки из-под финской водки громко клацнули в сумке, а ее уже торопили: почему не достает, не отвинчивает крышки, люди ждут, сколько же можно...
И тут вдруг зажглась прямо над ее головой огромная хрустальная люстра и Ираида, вставшая на цыпочки и вытянувшая шею, чтобы увидеть дочь, беспомощно барахтавшуюся в стиснувшей ее толпе, на мгновение ослепла и подала свою бутылку мимо стола. Конечно же, звон битой посуды не вызвал общего ликования. Ираиду обругали «дамочкой». Но дочь уже была рядом и протягивала бабульке бутылку из-под «Золотого кольца», бережно хранимую в доме Бог весть с каких времен из-за удобной литой ручки на вместительном стеклянном теле.
Но все это проскользнуло мимо сознания Ираиды: со скрежетом старой кинопленки прокрутилось в усталом уме это отнюдь не немое кино, а в образовавшуюся душевную щель просочился незваный и неизвесно кем накликанный сквозняк. В сердце словно вонзился острый ледяной осколок: ослепительный блеск синтетической мозаики на потолке обновленного храма. И чужая, нехорошая, перечеркнувшая все усилия души стать лучше и выше себя самой, трезво оценивающая это неуместное алмазное сверкание над бранчливой, готовой взорваться скандальным визгом, толпой, как молния сверкнула и исчезла незваная грубая мысль...
Ох, и сейчас еще обжигает душу стыд сожаления. Ираида убеждена была в материальности мысли, издавна изо всех сил старалась ни о ком и ни очем не думать дурно. Контролировала себя, как ей казалось.
И вдруг... Ну, в общем... Ни к селу, ни к городу... Ничто не предвещало, так сказать... Тихо было на душе, бережно... Или это была только иллюзия? А как же: постница ты этакая? Вот где уже были истоки этой... ну, просто неуместной, что ли, и несправедливой, если честно сказать, мысли.
А слова эти сказаны были как бы вслух и кем-то другим, но и это не оправдание. Короче: «Рисованый балаган!». Вот что прокричалось в полный голос в мозгу Ираиды. И она ужаснулась услышанному.
Ну, да Бог с ним, давно это было, почти полгода прошло. А сейчас лето, скоро Троица. После того, злополучного для нее Водосвятия, Ираида стала ходить именно в этот храм, как бы заглаживая свою вину перед ним. Но, нечего греха таить, бывала на службах от случая к случаю – не было ни привычки, ни времени. Была только потребность, и ежедневная домашняя молитва покрывала эту недостачу.

Исповедующиеся, словно стараясь выговориться на все времена, подолгу нашептывали что-то на ухо священнику, видимо перечисляя грехи, грешки и малюсенькие грешочки, приволокшиеся за ними в храм Божий, как прилипший к подошве мокрый лист. Уже позвучало оглашение, состоялся вынос Чаши, а очередь, как ей казалось, почти не укорачивалась. Опять она ничего не увидит, не услышит и не пропустит сквозь сердце. Вот ведь, печемся об отпущении грехов, но суетно как-то, по неписанным законам захрамья.
И словно в подтверждение ее догадки именно к их священнику стал пробиваться сквозь толпу некий малорослый крепыш средних лет. Он был так бледен, так чувствовалась в нем непогашенная лютая ярость, что толпа, словно почуяв нетаимую злую силу, расступилась перед ним, пропуская. Священник тоже его приметил и дал рукою знак, приблизил.
Ираида видела издалека, как быстро и твердо зашевелились губы нежданного пришлеца, как побледнел и отшатнулся священник. «Убийство! - подумала она. – Как они все это через себя пропускают?! Как им, наверное, тяжело. Как хирургам в онкологии, не меньше... - воссочувствовала она маленькому и щуплому настоятелю этого храма, как донесли до ее ушей перешептывания в толпе верующих, отцу Александру. - Вот и хорошо. Буду знать, как его зовут».
Пришелец отговорил быстро, как отбарабанил и прогорнил, и в ожидании ответного слова набычил тяжелую, крупную голову. Священник, словно бы изумленно взирая на нечто невиданное, наконец разомкнул сошедшиеся в мучительном спазме уста, и сказал несколько слов. Был ли монолог незнакомца покаянным или это было простое сообщение о соделанном, вольно или невольно – не нам решать, но отец Александр не дал ему разрешительной молитвы, не допустил, как видно, к причастию. Отпустил с Богом, в возможном уповании на более глубокое покаяние, может быть...
Мужчина резко, по армейски, повернулся на каблуках и вновь прошел сквозь толпу, будто бы нож сквозь масло.
Перед ней стояли уже только два человека и она, потрясенная увиденным, забыла зачем пришла и стала рассматривать священника, чего обычно не делала, погруженная в собственные душевные глубины.
Вид у него был измученный, он был такой щупленький и худой, что этого не могло скрыть даже парчевое облачение, обычно прибавляющее священнослужителям и веса, и объема. Маленькие, пронзительно голубые глазки и остренький нос с покрасневшим, неизвестно отчего, кончиком. Вид не внушительный, не авторитетный...
Да как ей не стыдно, спохватилась она, да какая ей разница, в самом деле!
«Пятеро детей. Пятеро детей... – услышая она сзади себя старательный шепот. – Да еще брат у него, военный, недавно погиб, и они взяли к себе двух племянников. А матушка последними родами изболелась вся...»
Ира хоть и предполагала, как наверное, что это шепчутся всезнающие старушки, но все-таки ей захотелось самой увидеть столь приближенных к семье настоятеля келейных шептунов. Она сделала вид, что поправляет большой, вечно сползающий с головы шарф, и украдчиво оглянулась. Сзади нее стояла, потупившись и шепча, высокая красавица супер-модельного вида. Головка ее, аккуратно забранная в шелковую косынку, как у Мерлин Монро в стадии развода с Артуром Миллером, склонилась к плечу еще более высокого господина, разве что не «от Версаче»!
«Новые! Вот те раз! Но откуда такая плавная полуцерковная речь: изболелась вся... Надо же, что творится. А я и не заметила, как мир перевернулся! » - успела вскользь подумать Ираида и шагнула к священнику.

Облегченная исповедью и осчастливленная причастием, она с рассеяной полуулыбкой смотрела из окна троллейбуса на почти безлюдные, пыльные летние улицы. Она вспомнила, что забыла в церкви дочь, только пересаживаясь в трамвай. Забыла или та сама потерялась, какая теперь разница. Уже не маленькая, сама приедет. Она и так ее теряет с каждым днем, во всех смыслах. Родители – тоже люди, в конце концов!
Подумала и обиделась заранее, потому что знала, что Лиза, не обнаружив ее в храме, поедет к свекрови. Той еще, первой, ненавидящей всех кроме внучки. Там-то, в недрах бабушкиной спальни, и вызревает, и готовится тайный заговор с целью побега к отцу родному.
Дочь все неохотнее сопровождала ее в церковь, и росла стремительно, как на дрожжах. Еще немного и уже не сможет соответствовать роли игрушечного, заказного ребенка, которого хищно поджидает в огромной усадьбе под Падуей скучающая итальянская мачеха. Может отступятся, наконец, уймутся...
«А если это все-таки был убийца, то ведь священник даже оповестить никого не имеет права! – вспомнила она сегодняшнего, каменного какого-то, гранитного, беспросветного дядьку. – Ну, зачем же так уж сразу... – попробовала сама себя уговорить Ираида, пробивая талончик в автобусе. - Может он контрактник из горячей точки или ему просто что-то важное и больное высказать было некому. Вот он и пришел к отцу Александру. И может быть не в первый раз. Не то, что некоторые...»
Ей казалось, что священник и слушал ее впол-уха, и смотрел как бы поверх головы, а думал, может быть, об этом кремнистом, приземистом носителе страшной и опасной тайны.
На фоне этого стремительного завоевательного набега человека, словно бы обладавшего правом раздвигать толпу и потрясать серца исповедников сокрушительной мощью совершенного греха, ее собственные зажатые, как в кулачке, в скукожившейся в ожидании правого суда душе, накопившиеся прегрешения, как бы уменьшились и полегчали в весе.
А принесла она, как ей казалось, ношу немалую. И возложила к стопам. Выслушав ее торопливые (уже давно пропели Херувимскую) сбивчивые признания, отец Александр на мновение задумался и задал ей только один вопрос: «А муж ваш знает об этом? Не пошатнулась ли семья?». Получив ожидаемый, видно, ответ, он ни с того ни с сего, как бы про себя, отрешенно и рассеянно добавил: «Но деяние-то... прелюбо...».
И возложил на нее, коленопреклоненную, епитрахиль. И прочитал долгожданную, слезами покаяния омытую, разрешительную молитву.
Что Ти принесу?
Что Ти воздам, Владыко?

!996 год