Наталья Крофтс

Родилась в г. Херсоне, окончила МГУ им. М.В. Ломоносова и Оксфордский университет. Автор двух поэтических сборников и многочисленных публикаций в периодике (в журналах «Нева», «Юность», «Новый журнал», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Работница», в «Литературной газете» и др.). В 2012 году сборник стихов «Поэт эпохи динозавров» вошёл в список «65 лучших книг 2012 года» в России, в 2013 году - в длинный список премии «Литературной газеты», а в 2016 году стал победителем международного конкурса «Лучшая книга года русскоязычных авторов» в Германии. Английские стихи опубликованы в четырех британских поэтических антологиях. Живет в Австралии.

Зима

 

Е.

 

Сквер завьюжила скверна
этих зябнущих дней.
Мы все ближе к Инферно,
только здесь холодней.
В эти дни коронаций
и парадов-алле
жду тебя на Сенатской
у замерзших аллей.

В эти дни коронаций,
в этот век миражей
мы с тобой на Сенатской
не встречались уже.
Но я помню: у кручи,
возведенной Петру —
сероглазый поручик
на декабрьском ветру.
И я помню метели
всех заснеженных дат.
Кто там — эти ли, те ли
победили тогда?

Память, как эмигрантам,
нам подбросит ломоть —
Анатолия Гранта
полыхающий мост,
сказки: «Шел по Шпалерной —
и домой не дошел»,
горечь дней и Фалерна,
леденящий крюшон,
крохи, крахи, кроваво-
красно крестный поход,
сплав из слизи и славы,
слез, приказов «в расход».

Эра галлюцинаций.
Память шепчет: «Держи:
на застывшей Сенатской —
миражи, миражи».
Нам с тобой не угнаться
за безумием дней.
Жду тебя на Сенатской
между вечных огней,
в блеске иллюминаций,
у дворцов изо льда.

Жду тебя на Сенатской
в день — ты помнишь? — когда
наше дикое племя
побросает ножи —
и раскрошится время,
и окончится жизнь.

 

*   *   *

 

Остатки снега с черепичных крыш
прозрачным языком февраль слизал.
Флоренция. Туман. Из темных ниш
на нас глядят белесые глаза.
Насмешливо: для них давно не нов
наш юный мир из разноцветных снов,
из первых путешествий — Рим-Париж,
из твердой веры в истинность афиш —
прекрасный вид,
открыточный закат...
из первой безболезненной любви —
наверное, последней.
А пока
в своей беспечной, эфемерной вере
над Арно мы с тобою кофе пьем,
в постылой нише бледный Алигьери
вздохнет — и с грустью вспомнит о своем.

 

*   *   *

 

Леденящий дождь, воет ветер, и град искрится.
Мой сынок продрог. Лихорадка. Дрожат ладони.
Потерпи, малыш, в новой жизни я стану принцем —
и мы будем жить в золотистом уютном доме.

Не помогут крики, молитвы, мечты о мести.
Ты проходишь мимо, не смея коснуться взглядом.
Потерпи, родная, в той жизни мы будем вместе —
ты уснешь счастливой — и я прошепчу: «Я рядом».

Я седой до срока. По жизни — как по осколкам.
Этот мир продрог. И протухла его основа.
Я сжимаю зубы. В той жизни я стану волком.
И меня застрелят. И все повторится снова.

 

ПАМЯТЬ

 

Море гневом с утра перекошено,
бьется лбом о забытый маяк.
Просыпается прошлое — крошево,
зверь закованный, пытка моя.
Он, тиранивший тихие пажити,
скован, пойман — в неволе скулит.
Охраняют периметры памяти
патрули, патрули, патрули.
Море стихло. Торосы смерзаются.
Безмятежен сверкающий снег.

Мой закованный зверь огрызается
и рычит. И готовит побег.

 

ПИСЬМО

 

Привет,
Заняться было нечем,
Тебе, конечно, не до встречи —
Вот и пишу; а больше нет
Причин писать: ни зол, ни бед
Давно мы, знаешь, не встречали,
И нас не мучают печали —
Коль есть очаг и старый плед.

Опять живем своим умишком,
Опять играем в кошки-мышки,
Хоть кошки очень измельчали…
И мышки тоже... Лунный свет
Бежит по речке до причала…

А помнишь самое начало —
Наш юный пыл, искристый бред:
«Творить! Любить! Оставить след!
Увидеть мир, что так прекрасен!
На восемь бед найти ответ!..»

Теперь ответ до боли ясен
стал повзрослевшему уму…
Он прост.
Но мне он ни к чему…

 

 

О НАС

В порыве, в огне и в пылу безотчетно сметая 
налаженный быт, превратив его в жаркую небыль, 
взорвется накопленной страстью вулкан Кракатау –
и ринется в небо. 

Под рокот и грохот, в горячке искрясь от каленья, 
он рад как ребенок свободе от уз и уступов. 
И долго еще будут волны голубить колени 
обугленных трупов. 

А после – уляжется буря, и, дни коротая, 
спокойное море разнежится, пепел размочит. 
Но жадно потянется к небу Дитя Кракатау. 
Пока еще – молча. 


АНУБИС ЕДЕТ В ОТПУСК

Он ждет и ждет. А их все нет и нет. 
Он потирает лапки и зевает. 
И время, у порога в кабинет 
жужжавшее так зло, заболевает – 
завравшись и зарвавшись – застывает 
безмозглой мухой, влипшей в аллингит. 

Анубис дремлет. Наконец, шаги – 
нетвердые. И робкий стук. И скрип 
тяжелой двери. «Здравствуйте, голубчик. 
Входите», – зверь листает манускрипт. 

А посетитель, немощный старик, 
бледнеет, разглядев его получше, – 
сидит шакал, чудовище, посредник 
страны загробной, мук на много лет. 
И жалкий, грязный, тощий как скелет, 
старик тоскливо шепчет: 
«Я – последний».

На радостях шакал вильнет хвостом – 
«Дописан каталог – вся желчь и сплетни, 
людские дрязги, вой тысячелетний... 
Какой, однако, препротивный том – 
подробная и тщательная опись. 
...А вам, голубчик, в третий каземат, 
там ждет вас белозубая Амат». 

Закроет опус.  
И уедет в отпуск 
на опустевший Крит – гонять котов, 
искать волчицу на руинах Рима... 
В наряде из несорванных цветов 
земля прекрасна и необозрима. 
Ни войн, ни смут, ни жертвенных костров. 
До новых рас. До новых катастроф. 


* * * 

Отраженье гор на воде – впритык 
к отраженью туч. Ухожу за край. 
Погоди. Остаться бы. Я привык 
говорить себе: «Поиграй». 

Ты играй, не бойся, что будет час – 
леденящий миг на краю зари – 
незнакомый голос прошепчет: «Раз...» 
Ближе: «Два»... И потом – 
«Замри». 

Я замру. Надолго. На сотни лет. 
Накренится небо, прольет кагор. 
Остаются – вечность. Мой хрупкий след. 
Отраженье туч. Отраженье гор. 


* * * 

Кровью грудь небесная багрянится – 
скоро ночь. И тьма – в который раз. 
Радость, как ворованные пряники 
прячу прочь от завидущих глаз. 

Воет выпь. Сквозь шум и околесицу 
воет век, беснуясь на цепи, 
задыхаясь, бормоча нелестное. 
Жизнь моя, как винтовая лестница, 
крутится, шатается, скрипит. 

Ничего. Я ночь переиначиваю: 
прочь от новостей и скоростей, 
суеты да толп, живущих начерно. 
Говорите, тьма нам предназначена? 
Улыбнусь. И позову гостей. 

Гости всё – синички да соловушки, 
рады в эту ночь найти приют. 
Пусть они просты, птицеголовые, 
но зато – послушай, как поют! 

Радость раскрошу, гостей попотчую, 
дом украшу – мак да первоцвет – 
песни запишу неровным подчерком. 
Пусть пичуги прыгают по полочкам. 
Громче пойте! И придет рассвет. 


ВЕДЬМА 

«Ты не ведьма ли? – шептал 
в омут ноченьки. – 
Рысья, бесья красота – 
с червоточинкой. 
То – змеей в моих руках, 
то ты – призраком,  
птицей дикой в облаках, 
раскапризною, 
то ж – не тронешься с колен 
перед папертью... 
Улетаешь на метле?  
Ну и скатертью!» 

Мне бы взвыть да лечь костьми, 
мне б вымаливать: 
«Приюти меня, прими – 
явь ли, марево.  
Отогрей да пожалей – 
жить под тучами 
средь скитальцев-журавлей 
я измучилась». 

Да не клонится глава – 
и не молится; 
хоть права, хоть не права – 
за околицу, 
да в закатный неуют 
апельсиновый... 
Что ж мне в сердце не забьют 
кол осиновый? 


СИЦИЛИЙСКОЕ

Между столиков траттории, 
развлекая оплывших фей, 
распевает «Аве, Мария» 
постаревший больной Орфей. 

Пар почтительно встал над мокко, 
да сирокко несет трофей – 
дань Магриба, пески Марокко – 
чтобы их осенил Орфей. 

Словно в сказке, со всей Катании 
собрались – не пройти в кафе – 
почитатели: меж котами и  
голубями поет Орфей. 

Что же люди? Жует упрямо и  
равнодушно вокруг народ. 
Лишь – съедаема – рыба пряная  
Восхищенно открыла рот. 


* * * 

Мы тихонечко сходим с ума. 
Мы – всё дальше от света и неба. 
В подворотни уходят дома. 
Наша быль превращается в небыль. 
Вьюга хлещет – озлобленно, остро. 
Коктебель. Уже кажется – остров. 
И на нем робинзонствует Макс. 
Мы тихонечко сходим с ума. 
Озверевший, удушливый мат. 
Или пат. Патология мести. 
Открутите назад циферблат. 
Год – тринадцатый. Мы еще вместе. 
Так смешны и беззубы доктрины. 
Жив Сережа, смеется Марина 
и антично божественен Макс. 
Бухта. Сочная южная тьма. 
Коктебель. Не сойти бы с ума. 

Мы забудем. Умрем и воскреснем – 
через век, чтобы утром воскресным 
вдруг увидеть знакомый маяк, 
свой когда-то утраченный остов. 

Сингапур. Полусказочный остров. 
И на нем робинзонствую я.

                                       Австралия

 ***

Разговор под прошлым видео постом о том, как читаю я, заставил меня порыскать в закромах. Мне-то самой со стороны не видно )))).
Вот где-то так. Это стихотворение было опубликовано в «Неве», но почему-то я его потом мало куда давала – вот кстати и «выгуляю»:

* * *
Зажмурится ветер – шагнёт со скалы.
Спокоен и светел тяжёлый наплыв
предсмертного вала – он манит суда
на дно океана. Седая вода
врывается в трюмы, где сгрудились мы:
звереем – от запаха смерти и тьмы,
безумствуем, ищем причины…