Глазами журналиста и актера

 

 

С. В. Рацевич 

(Из виденного и пережитого)

 

   Из писем, радио, газетных сообщений я знал, что город почти весь разрушен. Что, например, в его центральной части не сохранился ни один дом. Увиденное собственными глазами, превзошло все самые худшие опасения.   Сплошные руины напоминали о беспощадном уничтожении всеми средствами, имеющимися у враждующих сторон, города семисотлетней истории. Уничтожили красавицу древнюю Нарву с ее замечательными памятниками старины, архитектурными ансамблями, готическими зданиями с неповторимыми по красоте каменными порталами.   В первую очередь я направился на Эха улицу, где раньше жил в доме Хайдака. Пробирался с трудом по огромным каменным завалам, образовавшимся из-за обрушившихся стен. В доме Хайдака сохранилась наружная стена с оконным проемом моей комнаты. Вышел на Вирскую, оттуда на Вышгородскую улицу и забрался на огромный холм, высившийся на месте колокольни Преображенского собора. Кое-где сохранились каменные коробки зданий с зияющими отверстиями вместо окон и дверей, без крыш, с одинаково торчащими дымовыми трубами (ратуша, здание биржи, важня, гимназия, домик Петра Великого, типография Григорьева, дом Успенской церкви и соседние дома). Поразили руины немецкой церкви на Вестервалли улице. Сохранились высокие стропила с небольшим количеством черепицы и целиком одинокая восточная стена, где находился алтарь.   Немало разрушений причинила война комбинату "Кренгольмская мануфактура" но все же в этой части города многое сохранилось. Не были уничтожены фабрики, многие корпуса остались в неприкосновенности. Сгорели все деревянные бараки по левой стороне Кренгольмского проспекта, зато избегли разрушения дома Новой деревни и так называемой "Вяземской лавры". Спаслись кирпичные казармы, главная контора комбината, английская колония, больница, родильный покой.   Судьба, а может быть и расчет, их уберегли, сохранив основательно сложенные кирпичные стены, но и на них остались следы снарядных вмятин, шрапнельных ран...   Потянуло на то место на Вестервальской улице, где 29 апреля 1941 года началась моя неволя, к тюрьме. Сохранились развалины мощных стен, в которых многие сотни ни в чем не повинных нарвитян прошли первый этап заключения. Отсюда их партиями вывозили в Таллин, а затем вглубь Советского Союза. Прошел по Широкой улице, думал увидеть Шведо-Финскую церковь - её мы наблюдали из окна камеры. Пустое место, словно здесь вообще ничего не было.   Долго, в скорбном молчании стоял у руин Нарвской русской гимназии. Вспомнилось многое и хорошее и печальное. Сколько наших учеников отправились ни за что искать смерть в лагерях Сибири. Не обошла беда и наших преподавателей, директора С.Н. Добрышевского, историка Э.Э. Маак и других.   Начисто смел ураган войны Лаврецовскую больницу, но оставил здание покойницкой, где устроили жилое помещение.   Спускаюсь к Речной улице. Как будто ничего не изменилось. Те же деревянные дома, что и до войны, правда, теперь изрядно потрепанные, облезлые, с залатанными крышами и покосившимися заборами. А вот и дом Гельдера, в котором я жил до войны. Та же закрытая веранда, которой я пользовался, высокое трехступенчатое крыльцо, большие двухстворчатые двери в мою квартиру, состоявшую из трех комнат. Но веранда покосилась, окна забиты фанерой, обои во многих местах сорваны. Захожу внутрь. Натыкаюсь на запустение и грязь. Моя квартира переделана на две. В одной из них живет Дмитрий Венела из Венкуля, когда-то активный участник просветительного общества "Заря", не один раз участвовавший в спектаклях, которые я ставил. Спрашиваю, где хозяин дома - Гельдер, жив ли, умер. В ответ слышу трафаретную фразу о судьбе тех, кого в молодой Советской Эстонии называли врагами народа: "Арестован и вывезен в Сибирь"...   Сохранился соседний деревянный дом покойного страхового агента Якобсона. С его дочерью Евгенией я учился в одном классе Нарвской гимназии. По её окончании она вышла замуж за констебля нарвской полиции Раудсеппа, который в один день со мной разделил участь заключенного и отбывал свой срок в Вятлаге. Что с ним случилось позже не знаю, вероятнее всего погиб, как и большинство.   Война обошла еще один дом в конце Речной улицы. Это был дом Ершовой, бывшей учительницы Ямской школы в Принаровье, вышедшей замуж за нарвского учителя начальной школы А.К. Пробста. Судьба уже немолодой супружеской пары сложилась драматично. Пробста арестовали в один день со мной, жену вскоре выслали в Сибирь.   С Пробстом у меня произошла неожиданная встреча в Вятлаге, в бытность мою в центральной культбригаде. По приезде в Восьмой лагпункт, я увидел Пробста в одном из бараков в должности дневального. Он страдал общим недомоганием, жаловался на сердечные боли и, как инвалид, был освобожден от общих работ, ждал вызова на комиссию, чтобы по состоянию здоровья покинуть лагерь.   Второй раз я встретился с Пробстом там же. Он выглядел плохо, еле передвигался по бараку, за него другие носили дрова и воду, а он все также терпеливо ждал вызова на комиссию.   Мы разговорились. Я спросил его, куда он поедет в случае освобождения по здоровью из лагеря.   - Вы спрашиваете, куда я поеду? Моя заветная мечта вернуться на Родину, в Нарву. Поселиться и дожить свой век в моем уютном домике на берегу Наровы...   - Но Нарва оккупирована фашистами. Как вы в неё вернетесь?   - Подожду... Пока поеду в Саратов, а может быть еще дальше. Сейчас затрудняюсь сказать куда, все будет зависеть от состояния здоровья...   - У вас там есть родственники?   - Никого... Но мир не без добрых людей.   В следующий приезд в Восьмой лагпункт я Пробста не застал. Место дневального в этом бараке занимал другой человек. Спросил его, знает ли он что-нибудь о своем предшественнике. Ни он, ни другие заключенные ничего толком рассказать не могли. Но я понял, что Пробста освободили по состоянию здоровья, а куда он уехал никто не знал, писем Пробст никому не писал.     Кто из старожил-нарвитян не помнит недостроенное двухэтажное здание из красного кирпича под оцинкованной крышей не доезжая Сутгофского парка по дороге на Усть-Нарву. Его строили наследники Судгофа под богадельню, но до войны недостроили. В современных условиях этому зданию нашли соответствующее применение. Окна заделали железными решетками, навесили деревянные козырьки, огородили высокой каменной стеной с башенками по углам для охранников - словом на свет появилось очередное "богоугодное заведение", именуемое Нарвской тюрьмой.   Через искалеченный неоднократными взрывами, прямыми попаданиями снарядов и авиационных бомб деревянный мост между тем, что осталось от крепостей, направляюсь на Ивангородский форштадт. От лесопильного завода "Форест" сохранились стены и часть высокой трубы. Уцелело одноэтажное кирпичное здание конторы завода. Можно себе представить, какой огонь здесь бушевал, когда горели огромные запасы пиломатериалов на бирже. Ничего не осталось от соседних жилых домов и дворовых построек владельцев огородов братьев Кругловых.   При подъеме на гору с левой стороны бросаются в глаза руины взорванных Знаменской и Никольской церквей. В целостности остался белый двухэтажный особняк наследников Пантелеева.   На прямой, как стрела, Новой линии уцелели только одиночные дома: в начале линии богадельня имени Орлова, позднее приспособленная под клуб; деревянный дом Пилигримова, кирпичный Смирнова и два соседствующих дома - один кирпичный Изотова, другой деревянный Галактионова. Война будто миновала Госпитальную улицу, сохранившую прежний вид.   Картину запустения, а вернее опустошительного разрушения, будто после страшной бури, представляло из себя Ивангородское кладбище.   В окружении сломанных деревьев, тяжело израненная, искромсанная осколками снарядов жалкое впечатление производила кладбищенская Петровская церковь. В таком же состоянии находилась часовня-склеп Лаврецовых. Двери часовни открыты настежь. Вскрыт плиточный пол, подняты железные створы входа в склеп. Внизу два пустых цинковых ящика, из которых вытащены гроба с останками покойных. Куда их выбросили?   По кладбищенским дорожкам невозможно пройти из-за поваленных во всех направлениях вековых деревьев. Выворочены и согнуты железные кресты, разбиты мраморные памятники и надгробия, искорежены и сплюснуты к земле под тяжестью деревьев многочисленные ограды.   До войны чистое, уютное и ухоженное Ивангородское кладбище стало местом сборища хулиганов и всяких подозрительных личностей.     Временно, до получения жилья, устроился на квартиру к бывшему жителю деревни Комаровки В. Румянцеву, занимавшему должность управдома в доме наследников Лаврецовых у Темного сада. С пропиской затруднений не возникло, так как начальником милиции оказался Аркадий Белов, в прошлом актер-любитель, подвизавшийся на сцене народного дома Суконной мануфактуры.   Сразу же устроился на работу режиссером драматического коллектива Дома Культуры N 1, имевшего прописку в единственном в городе кинотеатре "Сяде", размещавшимся в депо Петровского добровольного пожарного общества в бывшем рву Германовской крепости. Маленький зал едва вмещал 130 человек. На крохотной сцене было не повернуться. Администрация кинотеатра неохотно выделяла помещение под спектакли и концерты, предпочитая лишний раз прокрутить кассовый фильм.   В таком же положении находился Дом культуры Льнопрядильной мануфактуры размещавшийся в здании бывшей начальной школы. И здесь предпочтение отдавалось показу кинофильмов. Зрительный зал здесь был значительно больше, чем в "Сяде", вмещая более 200 зрителей. Имелась просторная сцена, что позволяло руководителю драматического коллектива П.А. Карташову-Герасимову работать уверенно и продуктивно.   На первых порах у меня возникали финансовые затруднения. Небольшие денежные запасы, полученные из лагеря, быстро иссякли. Очень трудно пришлось до первого аванса в течение первых двух недель. Одному Богу известно, с каким трудом я изворачивался. Во всяком случае, обедать в столовой мне было не по карману. Питался всухомятку, главным образом обходился буханкой черного хлеба и литром молока. На собственном опыте убедился, что места заключения для человека - отличная школа выживания. Она научила меня быть предельно экономным, уметь, когда заставляют обстоятельства, питаться, как говорится "Святым духом". В любом случае никто не мог определить моих затруднений и думали, что я ни в чем не нуждаюсь, всегда сыт, живу не хуже окружающих...   Не скрою, большую помощь оказывали старые знакомые, которых я навещал в свободные от работы дни. Все знали, да и я не скрывал, откуда вернулся, в каких условиях там жил. Повсюду угощали от сердца, делились лучшим куском и обижались, когда я из скромности. отказывался сесть за стол.  

     Драматический коллектив Дома Культуры N 1 занимался в культпросветотделе, в единственной его комнате, отведенной этому учреждению, среди столов, кресел, шкафов, в очень стесненных условиях.   В его состав входили любители разных возрастов и профессий, больше всего рабочие и служащие Кренгольма. Прежде всего, это игравшая много лет на любительских сценах Т. Виноградова, участники самодеятельности довоенной Нарвы: Н. Иванов-Долинин, Н. Амман, Р. Матвеева. Активно участвовали в постановках бывшие члены Принаровских просветительных обществ, игравших в моих спектаклях, когда я был инструктором Принаровья: И. Фаронов (Переволок), П.Радугин и И. Стеклов (Криуши), И. Чепурин (Кароль).   Для первого своего спектакля выбрал сцену из романа Фадеева "Молодая гвардия". Играть нам пришлось не на сцене "Сяде", а в Кренгольмской больнице, в большой пустовавшей палате, которая, кстати сказать, не отапливалась. Никогда не забуду, как на генеральную репетицию - приемку спектакля, явилась городская комиссия во главе с председателем Горисполкома Л.Г. Климбергом. Члены комиссии с трудом отсидели репетицию, все замерзли, а Климберг, обращаясь ко мне, сказал: "Только за ваш героизм играть в таких условиях, следует поставить пятерку".   Наряду со спектаклями, готовились и концертные программы. Выступать приходилось часто, два-три раза в неделю. Каждую субботу и воскресенье обязательно, а в другие дни в пору выборов и государственных праздников.   За полтора года работы в Доме Культуры N 1, кроме одноактовок и отрывков из спектаклей, были поставлены и сыграны: пьесы Островского "Не в свои сани не садись", "Не все коту масленица"; пьесы современных авторов Поташева "Сын", Сергиевского "Настенька", Катаева "День отдыха".   Поначалу работа спорилась. Коллектив жил дружной сплоченной семьей до тех пор, пока у некоторых участников самодеятельности не обнаружились черты зависти и склочности. Две закадычные подружки, имевшие длинные острые язычки - А. Варуль и З. Иванова в погоне за лучшими ролями не брезговали никакими средствами в достижении своих целей, внося сумятицу и постоянные раздоры. По их мнению я оказывался пристрастен к некоторым исполнителям, выдвигая их на основные роли (Виноградова, Матвеева) и одновременно лишал ролей Варуль и Иванову. Посыпались жалобы заведующему отделом культуры Горисполкома Волкову. Вспоминалась моя работа в буржуазной Эстонии, период заключения, моя, якобы, неблагонадежность.   По странному совпадению в период наиболее острых склок меня пригласили в отдел МГБ для собеседования с каким-то незнакомым мне человеком, который отрекомендовался как представитель министерства государственной безопасности.   Разговор был долгим и нацеленным в одну точку: каковы мои отношения с Варуль и Ивановой. Чекист подробно расспрашивал, как я занимаюсь с коллективом над постановкой спектаклей, все ли у нас благополучно с распределением ролей, все ли довольны моей работой, есть ли у нас внутренние распри и есть ли у меня претензии к отдельным участникам коллектива. По вполне понятным причинам, я отклонился от прямых ответов, не желая "ставить точки над и". Собеседник был немало удивлен, когда услышал, что работой и её результатами я удовлетворен, никаких претензий ни к кому не имею. Если иногда и происходят размолвки, то это закономерное и нисколько не удивительное явление в жизни художественного коллектива. Сухо попрощавшись, чекист строго предупредил, что наш разговор конфиденциален и не подлежит разглашению.   Готовили к постановке комедию Валентина Катаева "День отдыха". Роли уже были распределены, Варуль в спектакле не была занята. Тем не менее, на читку она явилась и во всеуслышание заявила, что будет играть роль хозяйки гостиницы. Среди участников спектакля произошло некоторое замешательство. Никто не ожидал с её стороны такой наглой выходки. Все обратились в мою сторону, как я стану реагировать. Чтобы внести ясность, я совершенно спокойно ответил ей:   - Анна Григорьевна! Пока что режиссер здесь я! И данной мне властью распределяю роли, веду репетиции, выпускаю спектакли и несу личную ответственность перед руководством и коллективом за результаты нашей деятельности. Наиболее подходящей кандидатурой на роль хозяйки гостиницы считаю Виноградову, но не возражаю, если вы станете её дублировать. Ближе к выходу спектакля увидим: кто из вас лучше будет играть роль на репетициях, тот и будет играть премьеру. Судить об этом будет весь наш коллектив и представитель отдела культуры. Вы согласны?   На лице старой чувашки зардел румянец. Она сквозь зубы процедила:   - Конечно, какие могут быть разговоры...   В день генеральной репетиции, проходившей в помещении отдела культуры, проездом из Ленинграда в Таллин задержался в городе директор Ленинградского областного дома народного творчества А.А. Жуков, который присутствовал на нашей репетиции и которого я попросил быть судьей в роли с хозяйкой гостиницы. Проверить решили по первому акту. Первой репетировала Варуль, второй - Виноградова. Просмотрев игру обеих актрис, Жуков во всеуслышание авторитетно заявил:   - Двух мнений быть не может Премьеру должна играть Виноградова. Варуль надо еще поработать над ролью, чтобы претендовать на участие в этом спектакле.   На некоторое время воцарилось глубокое молчание. Каждый понимал, что слова Жукова крепкий щелчок по носу зазнавшейся Варуль. Как ужаленная она вскочила со своего места и выскочила из кабинета, хлопнув дверью. За ней ушла и Иванова. Все облегченно вздохнули, словно сбросили с плеч тяжелую ношу. Репетиция продолжалась. В конце репетиции Жуков пожелал нашим любителям успешно сыграть спектакль, похвалил всех за трудолюбие и хорошее знание ролей.   С тяжелым чувством возвращался я домой, отлично понимая, что Варуль станет мне мстить, благо муж ее, бывший работник НКВД, свои связи с этим учреждением не порвал. Ведь в то время достаточно было маленького заявления о моей неблагонадежности и все, срок или ссылка мне были бы обеспечены.     У Румянцева в квартире я жил недолго. Он же сумел меня устроить в восьмиметровую комнатку в деревянном бараке недалеко от железнодорожного депо со стороны Кренгольмского жилого района. В ней жил некий Петров, который проворовался и был осужден на два года тюремного заключения. В своей "келье" устроился неплохо, правда "удобства" были на улице. В комнате остались кровать, стол, тумбочка, два стула и кое-какая посуда. Топить плиту нужно было часто, дощатые стены плохо сохраняли тепло, ночью дополнительно приходилось включать электроплитку.   Свыше года проработал спокойно, а в феврале 1949 года получил повестку с предписанием явиться в отделение милиции, имея при себе паспорт. Неужели, подумал я, новые неприятности из-за Варуль или вызывают по старым делам, не дают покоя и возможности забыть лагерные мытарства.   Меня принял совершенно незнакомый молодой мужчина в штатском. Сесть не предложил, визит мой происходил стоя. Перед ним лежал большой лист бумаги с начерченными графами, в которые он вносил ответы на задаваемые вопросы.   А вопросов было много. Когда и за что был арестован, в каких антисоветских организациях состоял, с кем из контрреволюционеров был знаком и поддерживал преступную связь, бывал ли за границей, по какой статье и на какой срок был осужден, где отбывал наказание и когда вышел на свободу, почему приехал в Нарву, где живу и где работаю. И множество других вопросов, которых я уже и не припомню.   Особенно долго изучался мой паспорт, словно сомнения охватывали человека: не фальшивый ли он. Чуть ли не через лупу рассматривали штамп, где было указано, на основании каких документов паспорт выдан.   А в паспорте четко было отштамповано: паспорт выдан на основании положения о паспортах. Как будто ничего особенного в этих строчках не было, а расшифровывались они так: паспорт принадлежит бывшему политическому заключенному, который ограничен в праве проживания в столице и городах республиканского подчинения, а также в приграничной зоне. Ограничения владельца такого паспорта распространялись и на право на работу: нельзя было быть номенклатурным работником. состоять на государственных и выборных должностях, работать в детских учреждениях (чтобы, Боже упаси, не привить подрастающему поколению антисоветские настроения), на военных и номерных заводах, предприятиях и учреждениях.   В гнетущем настроении выходил из милиции. Думалось: "Не дают покоя, казалось бы, отбыл положенный срок, пора бы и оставить в покое. С какой стати напоминать о прошлом. Так нет же, надо тревожить старые раны, применять психологическое давление, вероятно с целью угрозы на всякий случай, если вдруг захочется опять свернуть на антисоветскую стезю". И ведь что любопытно. Все, о чем меня спрашивали в милиции, им хорошо было известно. Нужно было только заглянуть в мое дело, которое неотступно, после отъезда из лагеря, следует за мной. Складывалось впечатление, что система запрограммирована на то, чтобы бывший заключенный все время помнил, что он должник государства, что он неполноценный гражданин своей страны и поэтому государство, в лице карательных органов, может в любой момент призвать его к ответу, как за прошлые, так и за будущие грехи.     Лагерная привычка рано вставать сохранилась и здесь. Просыпался в шесть, в начале седьмого. Умывался, делал небольшую прогулку вдоль железнодорожного полотна до Паэмуру. Вся территория от железной дороги до казарм летом зарастала высокой травой и лопухами. Их победоносное шествие прерывали кое-где возделанные под огороды участки земли, где по воскресным дням копались жители Кренгольма. Пр. Ленина напрямую соединялся с ул. Пушкина попрек железнодорожных путей со шлагбаумами. Когда проходили составы переезд закрывался и у шлагбаумов скапливались машины, повозки, автобусы. Место здесь было бойкое, оживленное. Частенько старушки приносили сюда свои запасы и вязания, приторговывая к своей скромной пенсии.   Обычно по утрам я шел на расположенный рядом рынок и закупал продукты на весь день. Возвратившись, устраивался у окна - знакомился с новыми пьесами, подбирал для концертных программ стихи, интермедии, а то просто читал художественную литературу.   Солнечный март 1949 года напоминал о наступлении весны. В такие дни, когда солнце врывалось в мою "келью", становилось даже жарко. Порой, отрываясь от книги, я подолгу наблюдал из окна за жизнью вокзала, который восстанавливался пленными немцами и хорошо был виден. С удовольствием наблюдал за прибытием пассажирских поездов, видел, как стремительно проскакивают, не останавливаясь у станции, товарные составы, наблюдал за повседневной работой маневровых бригад.   Однажды, глядя в окно, я увидел картину, глубоко меня взволновавшую и, не скрою, обеспокоившую. Ближе к паровозному депо, на запасной путь, прибыл эшелон с вагонами заключенных. Хорошо мне знакомые вагоны с железными решетками и вышками на крышах охранялись вооруженными стрелками. Захотелось рассмотреть этот состав поближе. Выйдя на улицу, я увидел на запасных путях еще несколько таких же эшелонов, к которым никого близко охрана не подпускала. Позднее я узнал, что в эти мартовские дни происходил массовый вывоз неблагонадежных эстонцев, литовцев, латышей в глубь Советского Союза, в основном в Сибирь, Казахстан, Колыму. Несколько дней подряд поезда с вывозимыми людьми проскакивали станцию, не останавливаясь, в направлении Ленинграда. Трудно подсчитать, сколько людей было увезено в этих эшелонах. Во всяком случае, несколько десятков тысяч...   По ассоциации вспомнил недавний вызов в милицию, допрос, запись на листе бумаги, где мои данные вписывались вместе с другими вызываемыми, на один общий лист, который видимо, послужит в дальнейшем списком кандидатов на поездку в отдаленные края...   Не дай Бог повториться пройденным испытаниям, я их, наверное, уже не выдержу...     Наступило горячее, знойное лето 1949 года. По ночам выпадали обильные осадки. Днем, словно по заказу, держалась отличная солнечная погода.   Мой отпуск начинался 10 июня. Отдых распределил так: на неделю еду в Причудье, посещаю деревни, где более двадцати лет назад работал театральным инструктором, затем возвращаюсь в Нарву и на две недели отправляюсь в дом отдыха под Ленинград, путевка в который начиналась с 20 июня.   Объезд Причудья начал с Мустве. От Мустве до деревни Тихотка (6 километров) шел пешком. Отдохнув сутки у учителя Д.И. Рунина в дальнейший 25 километровый путь до Калласте (Красные горы) не спеша, направился пешком вдоль берега Чудского озера. По дороге купался, заходил в хутора к эстонцам пить парное молоко. В одном месте даже поспал. Вечером пришел в Калласте. Отыскал бывшего председателя Красногорского просветительного общества И.Ф. Павлова и воспользовался его гостеприимством. Конечным пунктом в моем пешем путешествии было село Нос в шести километрах от Калласте. Пару дней гостил у своего товарища по гимназии Владимира Розанова. Возвращался из Причудья на автобусе через Тарту с заездом к своему другу по университету Александру Коровникову.   Недельная поездка по родным, знакомым местам, встречи со старыми друзьями, которых я так давно не видел, оставили у меня незабываемые впечатления. В эти погожие июньские дни физически и душевно я отлично отдохнул и на время забыл про нарвские неприятности, изрядно потрепавшие мне нервы.   Накануне отъезда в дом отдыха, 19 июня утром, приехал в Нарву. Сходил на базар за продуктами, зашел на квартиру к Рае, она была на работе. Дома была её мать, которую я попросил, чтобы вечером Рая зашла ко мне.   Соседка по квартире передала мне неприятную новость: заходил какой-то незнакомый человек в светлом костюме... Очень расстроился, когда узнал, что я уехал. Интересовался где я, когда приеду. Обещал зайти еще.   Только успел пообедать, как постучали. На пороге стоял в светлом костюме хорошо знакомый мне сотрудник нарвского МГБ Степанов. Попросил пройти его в комнату, предложил пообедать.   - Нет, нет, некогда, - ответил он, внимательно осматривая своими тусклыми, бесцветными глазами комнату, - одевайтесь, пошли со мной!   - Куда?   - К нам в отдел!   - Зачем? - теряя присутствие духа, закричал я, - вы собираетесь меня арестовать?   На лице Степанова появилась недобрая улыбка. Он прошел к дверям и там остался стоять.   - Зачем напрасно волноваться! Начальник хочет с вами познакомиться, побеседовать. Узнать, как живете, как работаете. Ведь у нас в отделе вы еще не были?   Я закрыл комнату на ключ и мы пошли. Было нестерпимо жарко. Июньское солнце палило вовсю, практически дышать было нечем. На мне были открытая рубашка с короткими рукавами, светлые брюки, тенниски. Очень хотелось пить и я не мог себе простить, что не попил чаю после обеда.   Бывший дом мясника Васильева на Белой улице, сохранившийся после войны, занимал нарвский отдел МГБ. Проходим в кабинет к Степанову. Грязная угловая комната с выцветшими обоями, давно не крашеными полами, столом и двумя стульями. На стене портрет Сталина. Загаженное мухами окно выходит во двор. Степанов предлагает стул, сам садится за стол, извлекая из ящика стола кучу бумаг. Найдя требуемую бумажку и прочитав её про себя, смотрит на меня внимательно и медленно, как бы безучастно, говорит:   - Гражданин Рацевич, вы арестованы!   На какое-то время, правда, очень непродолжительное, воцаряется молчание. В первый момент я растерялся от неожиданности, просто не знал, как реагировать на это явно абсурдное заявление. И вдруг во мне все заклокотало от страшной обиды. За что опять такая несправедливость? Честно проработал полтора года на глазах у всех и под контролем отдела культуры Горисполкома. Не раз начальство меня благодарило, ставя в пример другим работникам культуры и, вдруг, опять тюрьма...  

- Может быть, скажете, за что арестовываете? Чем я навредил советской власти? Или, может быть, мое дело пересмотрено и решено наказать меня вновь?  

- Ничего не знаю... По распоряжению Таллинского прокурора мы обязаны вас арестовать и отправить в Таллин.  

- Покажите мне эту бумагу, - вызывающе потребовал я.  

- Вы мне не верите?  

- Так же не верю, как вы мне говорили, что желаете со мной встретиться для знакомства и ознакомительного разговора. Скажите, почему продолжаются методы ареста, давно осужденные партийными органами. Для чего понадобилось лгать, сочинять небылицы, чтобы привести меня в это учреждение?  

Бумагу мне Степанов не показал и на заданный вопрос не ответил. Заперев ящик стола на ключ, он встал, собираясь выйти.  

- Посидите несколько минут, сейчас подадут машине. Мы отвезем вас на квартиру, соберете необходимые вещи и в дорогу. Ночным поездом отправим вас в Таллин.  

Минут пятнадцать просидел я со своими горькими думами. Все больше приходил к выводу, что мой арест, эхо тех мартовских арестов жителей Прибалтики. Так видимо решили соответствующие органы, подбирая под чистую всех, кто не стоял у станка и не выращивал хлеб. Просоветски настроенное подрастающее поколение интеллигенции с просторов Советского Союза займет места репрессированных деятелей Прибалтики, построит новую Эстонию, Литву, Латвию без каких-либо буржуазных заморочек. А может быть, потребовалась дешевая рабочая сила для ударных строек социализма, вот правительство и решило привлечь к ним всех, кого только можно было, с наименьшими издержками на производство. Под это "благое дело" можно было и пустить побоку конституционные права человека быть свободным и независимым от репрессивных структур. Да, как не было свободы у человека до войны, так нет её и сейчас, что бы там ни говорили партийные газеты о свободе совести и построении социализма в нашем государстве.   Мои размышления прервал вернувшийся Степанов:  

- Машина ждет внизу... Едемте!..  

По приезде ко мне Степанов позвал понятых, в том числе мою соседку, и произвел довольно поверхностный обыск. Не обошлось и без традиционных вопросов, типа: "Оружие есть? Антисоветская литература имеется?"   С собой взял чемодан, в который уложил белье, одежду, обувь, кое-какие пьесы и книги. В матрасный чехол запихал зимнее пальто, финку, валенки, подушку. Степанов запечатал комнату и даже помог донести вещи до машины. Я еще успел шепнуть соседке, чтобы она сбегала на квартиру Раи и сообщила ей о моем аресте.  

     Во второй раз я прощался со свободой. Сижу в канцелярии нарвского отдела МГБ, ожидаю дальнейших событий. Рядом, на полу, лежат мои вещи. Две девушки, служащие МГБ, сидящие за отдельными столами, старательно что-то переписывают и кокетливо перешептываются с пристутсвующими военными в форме сотрудников МГБ. Им нет до меня дела.   Входит Степанов. Предлагает мне до отъезда на вокзал два варианта: посидеть в канцелярии, или в КПЗ, благо там сейчас никого нет. Выбираю второй вариант. Хочется остаться одному, чтобы никто не мешал обдумать мое новое положение.   В небольшой квадратной камере кроме нар нет ничего. Окно отсутствует, круглые сутки горит тусклая лампочка под потолком. Уходя. Степанов закрыл дверь на деревянный засов. Некоторое время посидел на нарах, потом прилег. Мысленно пытаюсь разобраться в сложившейся ситуации, понять, что же послужило причиной моего ареста. Ведь не так же просто, за здорово живешь, таллинскому прокурору взбрело в голову подписать санкцию на мой арест. Вспоминаю день за днем свой полуторагодовой служебный стаж в Доме Культуры, пытаясь установить, какие события, случаи, неприятные разговоры могли бы вызвать хотя бы подозрения моей нелояльности к советской власти. Ведь вел себя, как говорится "тише воды, ниже травы", ни с кем не вступал в дискуссии на политические темы, никому не высказывал своих политических убеждений и взглядов, не рассказывал об ужасах тюремной и лагерной жизни в период войны.   Безоговорочно участвовал в общественных работах, первым выходил на воскресники по уборке городских улиц от развалин, по приведению в порядок Темного сада и так далее. Не считался с выходными днями и если требовали обстоятельства, назначал дополнительные репетиции, проводил индивидуальные занятия, работал честно, с полной отдачей сил на благо и процветание Дома Культуры.  

Может быть, открылись какие-нибудь новые обстоятельства из моего "преступного" прошлого.   До мелочей стал вспоминать весь ход следствия 1941 года, когда следователь Шаховской всяческими приемами пытался сделать из меня преступника, не упуская случая прицепиться к любой мелочи, которая смогла бы послужить козырем для моего обвинения. Казалось все было им сделано для того, чтобы выискать мою вину, доказать, что меня арестовали не зря.   После долгих размышлений пришел к выводу, что я стал жертвой доноса. Неужели в моей судьбе неблаговидную роль сыграли мои разногласия с Варуль? Тайное стало явным спустя восемь лет, когда судебные власти, признав свою ошибку, реабилитировали меня и я вернулся в Нарву.   К вечеру пришла в отдел Рая. Её принял начальник отдела МГБ и сообщил, что меня высылают за пределы Эстонии, как неблагонадежного элемента. Меня выпустили из КПЗ, дали побеседовать с Раей. Она принесла еды и мы поели. Договорились, что вечером она подойдет к поезду меня проводить.   К поезду ехали в сопровождении не то армянина, не то абхазца, суетливого и юркого чекиста, который все время торопился, озирался кругом, нет ли кого поблизости из моих знакомых и ни под каким видом не разрешал Рае ко мне подходить. Лишь вмешательство приехавшего позже Степанова позволило провести мне с ней время до прихода поезда. Но чекист от нас не отходил. Правда он то исчезал, то вновь появлялся, но чувствовалось, что его взгляд с нас не спускается. Пришел поезд, объявили посадку.  

Над вокзалом спустилась теплая июльская ночь. Перрон пустынен. Немногочисленные пассажиры заняли свои места в вагонах. Я пристроился у открытого окна. Рая со мной, напутствует бодрыми, сердечными словами сквозь слезы. Пытаюсь её утешить, говорю бессвязные слова, в голове путаница мыслей, ничего толкового в голову не приходит...   Поезд трогается. Рая идет за вагоном. Долго еще виднеется на платформе её светлое платье, белеет копна волос. Последним исчезает во тьме беленький платочек, которым она на прощание махала.   Пассажиров совсем мало. Полки пустые. Я взобрался на вторую полку, охранник, не сходя с места, следит за мной. Стоило мне сойти вниз и пойти в туалет, как он последовал за мной и стоял в тамбуре, пока я не вышел.   Спал беспокойно, постоянно вертясь на жесткой полке. Зимнее пальто вытаскивать из мешка не хотелось, а плащ служил плохой подстилкой. Бока заболели и под утро сполз вниз, пристроившись у окна.   В седьмом часу утра приехали на железнодорожный вокзал в Таллине. Несмотря на раннее утро и близость моря, в городе жарко. В привокзальном ларьке купили две бутылки лимонада. Платил я, благо деньги у меня еще были.   Пешком идем до тюрьмы. Тяжелые вещи оттягивают руки, часто останавливаемся. Чекисту это не нравится, он все время подгоняет, говорит, что надо побыстрее меня сдать, чтобы успеть на поезд, идущий обратно в Нарву.  

Убедившись, что от понуканий нет никакого прока, конвоир взял мой чемодан. С одним мешком мы пошли быстрее. От вокзала вдоль железнодорожных путей идем в сторону Морских ворот. "Неужели, - подумал я, - он ведет меня во внутреннюю тюрьму на Пагари?" Решил спросить:  

- Куда мы идем?  

- На Пагари, - неохотно ответил он.   На сердце стало тяжело при одном воспоминании о двухмесячном пребывании в этой тюремной душегубке, без воздуха. А каково там будет сейчас, в такую жару?!..   Вступили в узкую Пикк улицу. Приятной прохладой встречают старинные каменные громады. Завернули за огромную кирху. Вот на Пагари, знаменитый чекистский центр Советской Эстонии, через который прошли тысячи и тысячи людей в памятные 1940-41 годы. Улица пустынна, ни одного прохожего. Словно врезанные в здание огромные железные ворота наглухо закрыты. Через них меня дважды возили в 1941 году. Тогда я их не видел, но ощущал, когда "черный ворон" через узкий проезд в воротах осторожно въезжал во двор.   Конвоир позвонил в звонок на стене. Открылась одна из створок ворот, пропуская нас во двор. И сразу входим в подвал. Успел взглянуть на верхние этажи. Часть окон зарешечена. За этими решетками кабинеты следователей. В каком то из них по ночам меня допрашивал Шаховской. У наружных дверей, через которые мы попали в подвал, маячит часовой в сине-красной фуражке с автоматом на шее.   Проходим множество коридоров, поднимаемся на первый этаж в маленькую канцелярию, где одетый в гражданское заспанный дежурный принимает меня, записывает в журнал мои данные.   Происходит неувязка с отчеством. В сопроводительной бумаге значится "Степан Васильевич", по поводу чего я начинаю протестовать, заявляя, что это не я. Дежурный вяло пререкается:  

- Подумаешь, отчество не совпадает. Фамилия правильная. Имя правильное. Остальное неважно.  

Сопровождавший меня охранник ушел, получив расписку. Дежурный уселся читать детектив. Осматриваюсь. Комната, в которой я нахожусь, почти пуста. Стол, несколько стульев, телефон. Неизвестно, куда выходит высокое продолговатое окно, плотно занавешенное зеленой шторой. Стоящая тишина навевала дремоту, тем более что я плохо спал эту ночь.   Через какое-то время в комнате стали появляться военные, штатские, одетые в легкие летние платья женщины. По их поведению понял, что это служащие, значит сейчас девять утра.   Дежурный, принявший меня, сменился. Продолжаю сидеть в углу комнаты, ожидая решение своей дальнейшей участи. Пришел тюремный надзиратель. Приказал взять вещи и следовать за ним. Предупредил, чтобы я ни о чем его не спрашивал, шел молча и как можно тише.   Петляя по длинным коридорам, проходили лестницы и лестничные площадки. Несколько раз надзиратель ставил меня лицом к стене, чтобы я не видел встречного заключенного. Наконец дошли до большой площадки, где на известном расстоянии друг от друга находились тюремные боксы, в один из которых надзиратель посадил меня вместе с вещами. Боксы были настолько маленькие, что чемодан и мешок отняли у меня возможность даже шевелиться. Я мог только сидеть, встать не мог, потому что на ногах лежали мои вещи.   Принесли пайку хлеба и обед, состоявший из супа с пшенной крупой и такой же кашей. Суп я съел, потому что хотелось пить, до каши не дотронулся. Достал из чемодана и пожевал кусок полукопченой колбасы, оставшейся с вечера.   Несколько раз стучал в дверь, вызывая надзирателя, чтобы отвел в туалет. Не столько заставляла надобность, сколько хотелось хоть немного походить, размять кости, попить из крана холодной воды. Томительное сидение в боксе продолжалось довольно долго. Наконец пришел надзиратель и скомандовал: "Выходи с вещами, быстро!"   Пришли в небольшую комнату. Заставили раздеться догола. Начался обыск. Перетрясли все вещи, прощупывали каждую тряпку. Особенно долго обследовали каракулевый воротник зимнего пальто. С помощью бритвы распороли край воротника, всунули туда металлический прут и стали им там шевелить, проверяя, не звякнет ли металл.   Вспомнился случай в бытность мою в красноярской тюрьме. Со мной в камере сидел эстонец, фамилии его не помню, в прошлом богатый коммерсант, у которого в меховом воротнике зимнего пальто были спрятаны золотые часы довольно большого размера и так ловко, что прощупать их не представлялось возможным. Сколько раз проходили обыски, столько раз пальто проходило через руки охранников и все же часы не могли найти. Каждое утро владелец их доставал, заводил и прятал обратно.   И вот однажды... Пришли два надзирателя и велели этому эстонцу выйти из камеры с вещами. Мы, оставшиеся в камере, строили различные догадки, что бы это значило, как он вдруг вернулся и рассказал, что с ним произошло.   В караулке ему предложили по хорошему отдать часы, в противном случае обещали посадить в карцер. Эстонец решил упорствовать, клялся, что никаких часов у него нет. Надзиратели, не слушая его, взяли пальто и на его глазах отпороли часть воротника. Просунули туда проволоку и ей нащупали твердый предмет. В подкладке, под мехом лежали часы. Их охранники забрали, не выдав никакой расписки. Сомнения не было, кто-то из находившихся в камере, оказался стукачам. Но кто это был, мы так и не узнали.     Во время обыска у меня изъяли около двенадцати рублей, безопасную бритву, резинки для носков, подтяжки, иголки, карандаш, ножницы и сберегательную книжку с вкладом на 500 рублей. Пришлось пройти и все остальные процедуры, предваряющие помещение в камеру: стрижку наголо, фотографирование в фас и профиль, душ.   В камеру доставили уже заполночь. Заключенные спали на полу, почти голые. Подвесные койки не опускались, так как в камере было больше человек, чем коек. Впечатление от камеры было такое, словно это парилка. Дышать было нечем, тело покрывала испарина, пахло потом, луком и еще какой-то едой. Попытался заснуть, ничего не получалось. Так до утра и пролежал с открытыми глазами, устремленными на слабо горевшую лампочку под потолком. В шесть утра надзиратель объявил подъем.   В камере одни эстонцы. Между собой говорят на родном языке. Нашел только одного, кто с грехом пополам изъяснялся по-русски. От него я узнал, что все здесь сидящие были в немецкой оккупации, а после разгрома фашистов оставались в лесах, жили в бункерах, землянках, занимались диверсиями, убивали партийных работников, грабили магазины. Пользовались поддержкой хуторян, не сочувствовавших советской власти. От них узнавали о приближении отрядов милиции, время от времени прочесывавших лес и выискивавших бандитов.   - Так вот в какое общество я попал, - с тревогой подумал я и никак не мог сообразить, почему тюремное начальство определило меня в такую камеру. На третьи сутки за мной пришел надзиратель и велел выходить с вещами. Посадили в "черный воронок" и отвезли в тюрьму на Батарейную улицу. На Батарейной я сменил несколько камер, пробыв здесь в общей сложности пять с половиной месяцев.     В один из дней к нам явился начальник корпуса, объявив, что желающие могут обратиться с просьбой или жалобой в высшие судебные и административные органы, для чего могут получить бумагу и карандаш. Решил что времени свободного больше, чем достаточно, почему бы не написать, не опротестовать свой вторичный арест, тем более что обвинение мне не предъявлено и я по существу даже не знаю, за что сижу в тюрьме. Написал очень обстоятельно и в корректной форме в Президиум Верховного Совета СССР, генеральному прокурору СССР, начальнику тюрьмы. Долго и терпеливо ждал ответов, уповая на то, что начальство обязано отвечать на приходящие письма, особенно, если это касается лиц, незаконно обиженных. Но ответов не было. Вероятно, сидящие в тюрьмах не относятся к тем категориям граждан, которым подлежит получать ответы на вопросы и жалобы. Так объяснял я себе и сидящим со мной в камере, почему нас забыли...   Однажды с утра надзиратель нервничал, требуя навести порядок в камере, убрать посуду, снять висевшее на просушке белье. Мы поняли, ожидается приход начальства.  

Так и произошло. Часов в одиннадцать пришли трое военных, как потом мы узнали, представители тюремной администрации, узнать, как мы живем, у кого какие имеются претензии, рекомендации, пожелания. Предложили говорить правду, ничего не утаивая.   Нас построили в один ряд, подходили к каждому. Интересовались, когда и за что арестован, статью, по которой или осужден или идет следствие.   Дошла очередь и до меня. Вопросы задавал молодой офицер в чине старшего лейтенанта.  

- За что арестованы?  

- Не знаю.  

- Как так не знаете? Не говорите ерунды! Занимались антисоветской деятельностью?  

- Ничего подобного! Работал и вел себя примерно, как и подобает советскому гражданину!  

- Значит, находились в оккупации, работали на фашистов?  

- Я их в глаза не видел!  

- Имейте в виду, в Советском Союзе арестовать ни в чем не повинного человека не могут, вы это отлично знаете! Значит, совершили преступление, в котором не желаете сознаться и пытаетесь прикинуться невинной овечкой!  

На нашу перепалку обратили внимание два других офицера. Один из них, старший по возрасту, у которого из-под фирменной фуражки пробивались седые волосы, подошел вплотную ко мне и негромко спросил:  

- Вы раньше были судимы?  

- Да  

- По какой статье?  

- По 58-й.  

- Отбывали срок заключения в лагере?  

- Да.  

- Вероятно, не так давно вернулись?  

- Полтора года назад...  

Все трое переглянулись. По выражению их лиц без труда можно было догадаться, что им все ясно, почему я здесь сейчас в тюрьме.   Третий офицер, до того не задавший никому ни одного вопроса, проходя мимо меня, бросил фразу, которая врезалась мне в память и запомнилась на всю жизнь:  

- Не надо было из лагеря возвращаться домой! Понятно?!..    

Наконец меня вызвали к следователю. По существу это был даже не допрос, а так, ни к чему не обязывающая беседа. Следователь ограничился несколькими, малозначимыми вопросами, касавшимися моего пребывания в лагере. Спросил, по какой статье отбывал срок, когда освободился, где все это время жил и работал.   - Вот и все, что я хотел у вас спросить, - сказал он, - можете возвращаться в камеру.  

- Я не выйду из кабинета, пока не узнаю, на каком основании был арестован, что я такого сделал, что меня упрятали в тюрьму. Вы что же собираетесь вторично судить меня по одному и тому же делу? Я отбыл положенный срок. За мое безупречное поведение и хорошую работу в лагере вышестоящие органы советской власти смогли освободить меня досрочно Получается, что меня освобождают досрочно для того, чтобы снова посадить за решетку?  

- Рацевич, успокойтесь! За старое дело лишать вас свободы мы не собираемся. В практике советского правосудия таких случаев не было!  

- Хочу этому верить, но, увы, никак не могу. Свое пребывание в тюрьме рассматриваю как судебную ошибку. Если это донос, познакомьте меня с материалами дела, я имею на это право. Я настаиваю на встрече с прокурором, который обязан предъявить обоснованное решение о моем аресте.  

- Хорошо, встречу с прокурором мы вам организуем. Идите!   Через неделю меня снова привели в кабинет следователя. На этот раз за столом рядом с ним сидел моложавый мужчина в прокурорской форме.  

- Рацевич, вы добивались встречи со мной, - сказал прокурор, - рассказывайте, что вас интересует, о чем хотите спросить?..   Все, что накопилось на сердце, что столько времени лишало сна и покоя, беспокоило, волновало и, конечно, страшно возмущало, я выложил прокурору, который внимательно слушал не перебивая и не пытаясь возразить. Заканчивая свое обращение к нему, я просил конкретно высказаться, что является поводом лишать меня свободы снова.  

Я закончил. В кабинете воцарилась на какое-то время тишина. Совершенно неожиданно прокурор повел беседу со следователем о какой-то статье помещенной в "Правде". Наговорившись вволю, следователь достал из стола папку с моим делом и стал вслух читать. Я с огромным интересом слушал показания, которые давали сразу же после моего ареста И. Фаронов, М. Колесникова, Н. Амман. Их спрашивали, не занимался ли я антисоветской пропагандой, как относился к органам советской власти и прочие вопросы, в таком же роде. Фаронов и Колесников давали точные, аргументированные ответы в мою пользу. Какие-то путанные, непонятные показания давал Амман. То-ли он был напуган вызовом в МГБ, то-ли не знал, как и что говорить. Было совершенно непонятно, с какой целью и зачем он стал рассказывать о моей поездке в деревни Причудья незадолго до ареста. Из протокола было непонятно, хотел ли он охаракетерзовать мое выступление с отрицательной стороны или отвлекал внимание от прямого ответа на заданные вопросы.  

Спустя восемь лет, когда я вторично вернулся в Нарву из ссылки, при встрече с Фароновым, я узнал следующее.  

На второй день после моего ареста Фаронова вызвали на допрос. Следователя совершенно не интересовали успехи художественного коллектива, руководимого мной, которые описывал Фаронов. Всячески пытаясь сбить его с толку, следователь основное внимание уделял политической направленности моей деятельности: какую вел антисоветскую пропаганду, как часто восхвалял прежний буржуазный строй в Эстонии, как и когда встречался с буржуазными элементами и прежними своими друзьями.   Когда Фаронов на все эти провокационные вопросы ответил отрицательно, следователь в полном разочаровании его отпустил, не забыв напомнить о секретности вызова и ответственности за ложные показания, если они выявяться....  

Продолжая зачитывать документы, следователь перешел к актам обыска, оставленным вещам, что было сдано на хранение, что осталось в квартире. Это было уже неинтересно и следователь закончил следующими словами:  

- А теперь подпишите составленный протокол. Следствие по вашему делу закончено. Вот ручка.  

- Как закончено, - в недоумении спросил я, - по-моему, оно и не начиналось. Первый раз вы вызвали меня, чтобы спросить фамилию, имя, отчество, год рождения, где и за что отбывал наказание. Вторичный мой визит был сегодня. Спрашивали не вы, а я, бесполезно пытаясь узнать, в чем состоит моя вина, на основании которой меня вторично арестовали. Какое же это следствие? Не мне вас учить, но предварительное следствие суть стадия уголовного процесса, в котором следователь собирает доказательства, для установления факта преступления и виновных лиц. На основании материалов предварительного следствия решается вопрос и предании суду. Но в данном случае нет никаких юридических оснований держать меня под стражей. Я ведь не опасен обществу ни физически, ни морально. На мне нет преступлений, влекущих за собой юридическую ответственность. Вся логика юриспруденции говорит о том, что меня следует немедленно освободить из тюрьмы.  

Следовать с прокурором переглянулись, прокурор хмыкнул, подавая мне ручку, предварительно опущенную в чернильницу:  

- Я буду, краток, а то чернила высохнут. Логика юриспруденции настолько темная вещь, что не нам с вами в этом разбираться. Поэтому вам пока придется остаться в тюрьме, подписать бумагу об окончании следствия и ждать решения своей дальнейшей участи.  

Мне слишком хорошо были знакомы приемы работников следственных органов применяемых в том случае, когда подследственный отказывается подписывать документ. И все же я осмелился высказать собственное суждение, сказав, что занесу его в протокол и только после этого подпишу. Следователь, рассвирепев, закричал на меня, какое я имею право диктовать свои условия, что я забываю, где нахожусь и кто я есть. Но вмешался прокурор. Очень спокойно он заметил следователю:  

- Пускай пишет, раз так настаивает!   А сам в душе вероятно подумал: "Чем бы дитя не тешилось... Все равно от этой записи ничего не изменится, события пойдут своим чередом!"...  

Потекли однообразные тюремные дни, как две капли воды похожие один на другой. Тепло кончилось, наступила осень. Меня никто не беспокоил, не вызывал на допросы, словно обо мне забыли. Ежедневно, не смотря ни на какую погоду, всей камерой выходили на двадцатиминутную прогулку. Разнообразие в монотонную жизнь вносил банный день.   В этот день, после подъема, надзиратель предупреждал, чтобы все были готовы к помывке. Иногда ждали два и более часа, когда за нами приходил надзиратель. Санобработка начиналась у парикмахера. Потом вели в предбанник. Снимали верхнюю одежду и сдавали её в прожарку. После этого ждали, когда кончит помывку предшествующая камера. На мытье давалось не более пятнадцати минут. Причем температуру воды регулировал надзиратель за стенкой, подававший то очень горячую, то холодную воду. Смена температуры душа сопровождалась громкими криками, чтобы надзиратель смог среагировать и повернуть кран в ту или иную сторону. При всем при том мы успевали не только помыться, но и простирнуть полотенце, носовой платок, носки и прочую мелочь из личного туалета. Один-два раза в месяц брали в стирку белье. Возвращали его не глаженным, часто недоставало сорочек, гимнастерок, которые ошибочно попадали в другие камеры. Все это приходилось долго искать, пока они обнаруживались.   На деньги, имевшиеся на лицевых счетах у заключенных, разрешалось выписывать продукты их тюремного ларька. Сперва это разрешалось раз в две-три недели, потом реже, а затем и вовсе прекратили, ссылаясь на то, что ларек закрылся на ремонт. При мне только один раз можно было выписать колбасу и масло. А вскоре не стало даже сахара и булок.   Зато, с каким нетерпением ожидались продуктовые посылки из дома! Из своего, более чем скромного заработка, Рая смогла выслать несколько посылок и отправить их через своих знакомых, ездивших в командировки в Таллин. Огромным подспорьем в однообразной и малопитательной тюремной пище служили соленый шпик и репчатый лук, который я получал в посылках.  

По издавна существующему в тюрьме порядку, владелец посылки делился её содержимым со всеми, находившимися в камере. Каждый получал хотя бы маленький кусочек рыбы, мяса, сала, что доставляло огромную радость всем жильцам камеры.   Руководствуясь строгими тюремными правилами, надзиратели запрещали иметь заключенным бумагу - писчую, оберточную, газетную, цветную и даже папку. Передавая заключенным посылки, они требовали незамедлительно освобождать продукты от бумаги. Их не интересовало и не беспокоило то, что некуда было пересыпать сахарный песок или сушеное молоко, что особые трудности возникали при освобождении масла от пергаментной бумаги.  

Никакие просьбы и увещевания не принимались во внимание, их тюремщики и слышать не хотели. Пробовали жаловаться корпусному начальству. В пример приводили существовавшие порядки при самодержавии, когда политические заключенный имели право в неограниченном количестве пользоваться бумагой и письменными принадлежностями для занятий и творческой работы. Мы же, под страхом карцера, не смеем иметь клочок бумаги и огрызок карандаша. Не выслушав нашу просьбу до конца, корпусной повернулся и вышел из камеры.   Полугодовое пребывание в тюрьме на Батарейной не прошло бесследно в смысле духовного развития. Я перечитал огромное количество книг, в основном классики. С наслаждение окунулся в прекрасный мир художественных творений Тургенева и Гончарова. Не расставался с Диккенсом, перечитал его "Приключения Оливера Твиста", "Жизнь Дэвида Копперфильда", "Крошка Доррит", "Холодный дом". Легко одолел огромный роман Голсуорси "Сага о Форсайтах". И с каким упоением углублялся в философские мысли французского Толстого - романиста Виктора Гюго, читая его "Собор Парижской Богоматери" и "Отверженные". С раннего утра, сразу же после завтрака, подсаживаюсь на табуретку у окна и углубляюсь в книгу. Читаю без перерыва до самого обеда, не слыша и не видя, что происходит в камере. Книга переносила меня в другой мир, позволяла на какое-то время забыть, что я нахожусь в тюрьме, внутренне сопереживать литературным героям, жить насыщенной духовной жизнью...   Сидевшие со мной в камере эстонцы, были связаны с немецкими оккупантами, служили старостами, полицаями, состояли в профашистской организации омакайтсе. Были и такие, которые самым непосредственным образом участвовали в уничтожении коммунистов. Почти все они, как я позже узнал, были осуждены Военным трибуналом к 25 годам исправительно трудовых лагерей.   Со мной рядом, на соседних нарах спал эстонец-хуторянин из-под города Выру по фамилии Пярт - приятный, словоохотливый старичок, любивший поговорить по-русски, хотя это уму давалось с трудом. Русский язык он знал с детства, когда учился в русской церковно-приходской школе. Став хуторянином и женившись на эстонке, по русски разговаривать, перестал и многое из того, чему его учили, забыл.   Как-то вечером, после отбоя, когда мы улеглись спать, он придвинулся ко мне и стал тихонько, на ухо (чтобы не услышал надзиратель), рассказывать мне как совершенно неожиданно стал врагом советской власти, был арестован и теперь ждет сурового приговора:   - Хутор, на котором я жил со своей старухой с тридцатых годов, отстоял далеко от проезжей дороги и еще дальше от города Выру, так порой мы не знали, что происходит вокруг нас. Во время оккупации немцы нас не беспокоили, только один раз по делу государственных налогов зашел староста, поинтересовался, как я живу, принес почту, почтальон в то время болел. Когда немцы отступили и ушли, мы не имели понятия. Но однажды ночью, нас со старухой разбудил громкий стук в запертые ворота. Мы решили не открывать. Но стучать продолжали все более настойчиво. Я подошел к окну, меня увидали двое мужиков, стучавших в дверь и стали кричать, чтобы я, старый болван, немедленно открывал ворота, а иначе они все переломают, а дом подожгут. И все-таки, я не послушался. Раздались выстрелы, зазвенели разбитые стекла окна. Старуха настолько испугалась, что соскочила из постели и побежала открывать дверь. Вошли двое эстонцев среднего возраста, за плечами у которых висели винтовки, а у одного на ремне болтался пистолет. Они потребовали еды, пития и удобно расположившись за столом, который накрыла жена, стали рассказывать о своем житье - бытье. Они рассказали, что живут в лесу, называют себя "лесными братьями", скрываются от советской власти, пришедшей на смену немецкой, ведут с нею борьбу, стремясь восстановить прежнюю, досоветскую власть. Объяснили нам, что долг каждого эстонца помогать им и впредь они будут каждые три дня приходить за продуктами и это будет наш вклад в дело освобождения Эстонии от советской оккупации. А свою просьбу подкрепили обещанием сжечь хутор, а нас убить, если мы на них донесем. Что нам оставалось делать? Старуха горько поплакала, но каждую третью ночь выносила за крыльцо хлеб, свинину, картофель и другие продукты, которыми мы сами кормились. Наутро еды не было, видимо её забирали и нас больше не беспокоили.   Однажды, когда мы с женой убирали хлев, во двор вломилось множество солдат и среди них два молодых офицера. Дело было зимой, стоял мороз, и они попросились в избу погреться и еще попросили парного молока, если есть. Мы им конечно молока налили и за столом они нам сообщили, что ищут лесных братьев. Только что прочесали ближайший лес и теперь пойдут дальше.   Не знаю, удалось ли им обнаружить лесных братьев, но видимо, да, так как положенные с вечера продукты пролежали до утра не тронутыми.   Прошло достаточно много времени. Мы уже забыли про лесных братьев и тех, кто их искал, спокойно, без тревог занимались своим хозяйством, как однажды, в дождливую темную ночь в ворота опять требовательно застучали и во двор вошли трое милиционеров в форме. Они предъявили ордер на обыск и на мой арест. Перерыли весь дом и двор, залезли на чердак и сенник, искали оружие и требовали сказать, где скрываются лесные братья, так как по их сведениям они часто бывают на нашем хуторе.   Привезли меня в Таллин в тюрьму на Батарейной улице и вот я здесь в камере, вместе с вами. Следователь мне попался суровый, грозится расстрелять, если я не сообщу имена сообщников. Настоятельно рекомендует не запираться и обещает освободить, так как я старый. А что говорить, ума не приложу...   Я ему так же шепотом предложил рассказать все как было и положиться на Бога и судьбу. Во всяком случае, сказал я, вам не придется брать на душу грех лжи, ибо ложь всегда вылезет наружу, одна ложь вызывает другую, оскверняет душу и лишает человека спокойствия и сна.   Наговорившись, мы уснули, а скоро старика Пярта перевели в другую камеру и я потерял его из вида.   В середине ноября, совершенно случайно, я узнал о его дальнейшей судьбе.   Был банный день и нашу камеру привели в баню. В предбаннике стены, как и во всей тюрьме, оштукатурены. Заключенные их постоянно царапают, дают о себе знать краткими, лаконичными записками. Например: "Василий Иванов - 10".Надпись расшифровывается так: "Василий Иванов 10 лет заключения". С трудом, среди нескольких фамилий, я разобрал фамилию "Пярт - 25". Двадцать пять лет получил этот пожилой, безобидный хуторянин.   Характерная деталь. В довоенный период и во время войны за антисоветскую агитацию и прочие несерьезные дела, политические заключенные получали, как правило, не более 10 лет. А в конце сороковых годов ставка увеличилась в два с половиной раза. Почти все, с кем я сидел на Батарейной в 1949-1950 годах, получали 25 лет заключения, пять лет поражения в правах и пять лет ссылки в отдаленные края.    

     Из числа находившихся в нашей камере, самой примечательной личностью являлся старец Алипий, немощный и постоянно больной монах.   Тяжелый крестный путь прошел этот человек с первых дней Октябрьской революции и до наших дней. Вечно преследуемый за свои религиозные убеждения, без конца арестовываемый советской властью, Алипий претерпел невероятные страдания и все их вынес благодаря стойкой вере несгибаемого христианина, готового на любые жертвы во имя Бога. Особенно трудно ему пришлось на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Десятки тысяч таких же, как он политических заключенных в нечеловеческих условиях вручную трудились на земляных работах, лопатами ковыряя мерзлую землю, на тачках по сходням её вывозили на многие десятки метров, падали от истощения, болезней, голода и тут же погибали. Алипий почти постоянно пребывал в молитве и это помогало переносить все испытания, но в то же время вызывало бурю ярости, насмешек и издевательств у надзирателей. Но ничто не могло сломить стойкого старца. За недоказанностью преступлений, приписываемых Алипию, его приходилось выпускать, но религиозное подвижничество опять вызывало глухую ненависть системы и Алипия вновь арестовывали по надуманным обвинениям в антисоветской пропаганде.   В конце сороковых годов, после отбытия очередного срока наказания, Алипий приехал в Эстонию и был назначен настоятелем храма Успения Пресвятой Богородицы в Пюхтецком Свято-Успенском женском монастыре в Куремяэ. Казалось бы, кончились многолетние мытарства и испытания престарелого служителя церкви. Здесь он почувствовал себя в полном покое и душевной радости, окруженный вниманием и сочувствием молящихся, старавшихся помочь ему как материально, так и морально, после стольких лет физических и духовных страданий.   Летом 1949 года в Йыхви хоронили благочинного Романа Мянника. Среди многочисленного духовенства, отпевавшего усопшего, был и Алипий.   Во время отпевания в храм вошли двое в штатском и, подойдя к Алипию, попросили его поехать с ними и окрестить дома ребенка. Привыкший идти навстречу верующим в их желаниях, особенно в отношении детских душ, Алипий с радостью согласился. Не подозревая ничего плохого, Алипий сел с ними в машину, тем более что после обряда крещения ему было обещано на той же машине возвращение в монастырь. Обманным путем его отвезли в Таллин во внутреннюю тюрьму на Пагари улице, а через неделю перевели в тюрьму на Батарейной улице.   С утра до позднего вечера, с перерывами на завтрак, обед и ужин Алипий горячо молился. Даже во время прогулок он молился и во время отдыха, стоя у окна, молился. К его молитвам привыкли не только находившиеся в камере, но даже надзиратели, через волчок наблюдавшие, как Алипий становился на колени, подолгу опуская голову на бетонный пол, пребывая в молитвенной отрешенности.   Принимая во внимание болезненное состояние Алипия, тюремный врач разрешил ему пользоваться койкой в любое время.   С первых же дней нашей встречи и знакомства в камере я сразу почувствовал к Алипию глубокое уважение и искреннее расположение. Если жизнь его сломала физически и искалечила здоровье, то духовно он остался силен и непоколебим. Стойкость и принципиальность характера, искренняя и глубокая вера помогали Алипию переносить все муки камерного содержания. Была в нем еще одна замечательная черта, характеризовавшая душу подлинного христианина: он никогда не сетовал на свою судьбу, все её удары принимал безропотно, спокойно, не обижаясь и не злобствуя на тех, кто заключил его в тюрьму. Про таких людей он говорил:  

- Они не ведают, что творят, а их скорби и печали впереди!   В частых беседах, делясь своими размышлениями о смысле жизни, Алипий называл себя счастливцем, потому что меньше всего думал о себе, а находил утешение в молитвах и в том, чтобы помогать другим. Помню, как-то спросил его, как он может быть вне окружающей нас скорби, не печалиться при виде страданий и мучений людей.  

- В переводе с греческого языка Алипий означает беспечальный, - чуть слышно ответил он, - душевная умиротворенность спасет меня в жизни...  

В ноябре 1949 года нас навсегда разлучили. Алипия отправили в ссылку в Новосибирскую область. Вероятнее всего в суровом сибирском крае он нашел вечное успокоение, этот страдалец за веру, пронесший сквозь революционные вихри России свой тяжелый подвижнический крест...  

Почти через двадцать лет мне попалась в руки десятикопеечная (в буквальном и переносном смысле) брошюра эстонских авторов Сооп и Кескюла изданная издательством "Эести Раамат" выпуска 1967 года мерзопакостная антирелигиозная агитка под названием "Куремяэский монастырь" с описанием жизни Пюхтецкого монастыря.   Если бы авторы не затронули имя Алипия, я бы умолчал об этом, с позволения сказать, "литературном произведении".   Уже в предисловии читатель получает соответствующее направление мысли. Тихая, трудовая обитель, по словам авторов, является " ... одним из немногих сохранившихся до наших дней оплотов религии, напоминающих о мрачных временах средневековья..."   А вот что они пишут о старце Алипии. Цитирую полностью:   "В 1949 году в Куремяэском монастыре был священником некий архимандрит Алипий. Во время Великой Отечественной войны этот священнослужитель находился в Туле, где руководил контрреволюционной группой, сеял панику среди верующих, восхвалял фашистские порядки и клеветал на Советскую власть. После отбытия срока наказания он вернулся в Куремяэский монастырь, чтобы получить отпущение грехов..."   Подошла зима 1949 года. В моем положении ничего не изменилось. Принял решение снова написать прокурору СССР. Хотя на первое заявление ответа я не получил, но решил спросить у него, доколе мне, невинному человеку, сидеть в тюрьме.   Но события опередили это решение.   В один из томительных дней меня вызвали с вещами на выход. "Либо переводят в другую тюрьму, либо отправляют куда подальше" - решил я, собирая вещи. Привели в тюремную канцелярию. Молоденькая служащая предложила подписать какую-то бумажку, в которой было сказано, что мне, на основании постановления Особого совещания при МГБ СССР от 26 ноября 1949 года, назначена ссылка в Красноярский край.   Снова заглазное решение, без всякой мотивации.  

- За что, за какие преступления меня высылают? - был мой первый вопрос.  

- Читайте, что написано. Мне известно не больше вашего...  

- Но здесь ничего не сказано ...  

В ответ девушка промолчала и ручкой показала место, где надо было расписаться...  

   В тюремном коридоре столпилось множество таких же, как я ожидавших очереди расписаться в канцелярии под извещением о высылке. Меня сразу же окружили, стали расспрашивать, на какой срок ссылка, куда отправляют. Говорили о трех местах высылки: Красноярский и Новосибирский края, Казахстан. Если не обозначен срок высылки, значит на вечные времена.   Всех ссыльных перевели в старый корпус тюрьмы на Батарейную улицу, в большую камеру, окнами обращенную во двор и рассчитанную на несколько десятков заключенных. Толстые крепостные стены камеры покрыты плесенью. Нары насквозь пропахли сыростью. В углу тяжелая железная параша. Утром и вечером выводят на оправку в грязную, холодную уборную... По одной стороне стены ржавые рукомойники, по другой пробитые в камне отверстия для испражнений. В уборной был вечно мокрый каменный пол, по которому разливалась зловонная смесь воды и мочи.   Режим в нашей камере отъезжающих не сравним с порядками в прежнем корпусе. Чувствуем себя свободно, днем отдыхаем лежа на нарах, громко разговариваем, некоторые даже поют от избытка чувств. Надзиратель у нас редкий гость. Начальство не приходит вообще, про обыски все забыли. Никого из нас никуда больше не вызывают, мы на положении ожидающих этапа и со дня на день будем отправлены по назначению.   В камере только и разговоров, кто, куда назначен на высылку, в какой край, каковы у каждого перспективы. Знатоки географии козыряют знаниями Сибири, рассказывают условия тамошней жизни, отдавая предпочтение южной части Красноярского края, где отличный климат, летом жара, произрастают арбузы и дыни. Назначенным в Красноярский край завидуют, сочувствуют тем, кто попадает в Новосибирскую область, представляя, что нам холодно и неуютно.   Почему-то многие убеждены, что в ссылке станут работать по своей прежней специальности, потому что так уверяли следователи, завершая дела и напутствуя каждого своего подследственного обещаниями райских условий будущей жизни.   Пессимисты в нашей камере были другого мнения. Они рассуждали трезво и жестко.  

- Кто такие ссыльные? - задавали они вопрос и сами же отвечали, - Такие же заключенные, с той лишь разницей, что не сидят за решеткой и не требуют конвоя. В остальном они будут терпеть всякого рода ограничения, что и у заключенных. О работе по специальности и думать нечего. Всех ждет тяжелая, изнурительная работа на лесоповале в сибирской тайге, на полях колхозов и совхозов, освоение бескрайних просторов целины.  

Впоследствии я воочию убедился во лжи следователей и правоте скептиков. Но это будет потом, а сейчас все были как под наркотическим действием свободы, после томительных месяцев заключения в тюрьме.   Лежа на нарах, размечтался пожилой пскович, в прошлом крупный партийный работник, снятый с должности и вычищенный из партии за троцкистский уклон. Он просидел десять лет в Соловках, а теперь высылается в Казахстан:  

- А хорошо бы, товарищи, как Пушкину, отправиться в ссылку в село Михайловское! Я бы ездил по выходным дням к своим во Псков!.. Замечательно! А что, если написать такое заявление товарищу Берии, может примут во внимание мой непрерывный десятилетний стаж лагерной жизни, да еще в северных условиях.  

Снежным ярким утром вывели нас в последний раз гулять на тюремный двор. В коридоре повстречались с другой группой ссыльных, возвращавшихся с прогулки. Среди других заключенных, тяжело опираясь на палку, едва шел старец Алипий. Я его сразу узнал. У него страшно осунулось лицо, он весь побелел, стал похожим на старца Зосиму. Я окликнул его, помахал рукой. Алипий обернулся и, как мне показалось, улыбнулся. Значит узнал..   Это была наша последняя встреча.     Утром, 5 января 1950 года, нас, как сельдей в бочку, запихали в столыпинский вагон и увезли из Таллина. К вечеру поезд доехал до Нарвы и остановился, для смены локомотива.   Второй раз на положении заключенного приезжаю в родной город. Локомотив отсоединили и наступила тишина, не нарушаемая ни стуком колес, ни окриками охранников. Но что это за звуки? Прислушиваюсь внимательно. Да, сомнения нет, это звон колокола Кренгольмской Воскресенской церкви. "Звонят к всенощной", - подумал я. Кто-то из сидящих в вагоне подсказывает:   - Сегодня Великий Сочельник, завтра Рождество Христово....   Звон вызывает острую, щемящую боль, гнетущее состояние. Хочется кричать о несправедливости, бежать из заделанного решетками вагона в храм, искать там утешения...   Медленно отъезжаем от станции. Нет сил сдержаться, слезы текут по щекам. В ушах надолго задерживается колокольный звон, хотя фактически его уже и не слышно за рокотом Кренгольмских водопадов...  

Морозным утром 7 января по заснеженным улицам Ленинграда нас везут в черных "воронках" в пересыльную тюрьму Кресты. На противоположном берегу Невы высятся шпили Александро-Невской лавры. И опять праздничный колокольный звон, теперь уже к обедне.   В камере, где я оказался, было более 120 человек. Но еще оставались свободные места, так что в камеру могло войти человек 150. Нары были расставлены только по одной стороне камеры, вдоль другой можно было прогуливаться. Общество оказалось самое изысканное: представители интеллигенции - врачи, адвокаты, инженеры, журналисты, художники, - в свое время, начиная с 1936-37 годов сидевшие в тюрьмах, лагерях по 58-й статье. Арестованы вторично, заочно осуждены на высылку. Большинство протестовало по поводу необоснованного ареста, ничего не помогло, безответными остались заявления.  

Условия пребывания в Крестах были сносными. Ежедневно выводили на прогулку. Оказавшиеся в камерах ленинградцы через день получали передачи из дома.   Кормили, по сравнению с другими тюрьмами, лучше, чем где-либо. Суп бывал разнообразный: крупяной, кислые щи, свежие щи, уха. Однажды на второе дали мясные котлеты, а вечером на ужин - винегрет. Видавшие виды, прошедшие многие тюрьмы, старые заключенные диву дивились такому тюремному меню...   Познакомился в камере с ленинградцем Соловьевым, в прошлом партийным работником, незадолго до войны осужденным за шпионаж в пользу Германии. По его рассказу, в 1941 году он находился в ленинградском белом доме (внутренняя тюрьма НКВД) и встретился там с веселым, остроумным Борисом Ивановичем (фамилию его забыл), редактором выходившей в Эстонии русской газеты.   Я насторожился. Неужели с ним вместе сидел Грюнталь, Борис Иванович, мой бывший шеф и редактор "Старого Русского листка"? Стал расспрашивать, как выглядел тот человек - приметы вроде бы совпадали. Потом Соловьев вспомнил и фамилию - Грюнталь. Вспомнил, что его осудили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В какой лагерь его направили и когда, Соловьев сказать не мог. Грюнталь оставался еще в камере, когда Соловьева вызвали с вещами.   Через месяц, в первых числах февраля, из ссыльных Ленинградской пересылки сформировали большой этап. Нас везли в вагонах-теплушках. Название вагона "теплушка" себя не оправдывало. Мерзли мы отчаянно, ибо углем снабжали из рук вон плохо. Никто не знал, в какой город нас везли, не сомневались только в одном - везли на восток. Трое суток мучались в холоде и не менее этого страдали от голода. Сухой паек, выданный на трое суток, съели в один день, так были голодны.   На четвертый день нас привезли в Киров (бывшая Вятка). Узнали эти места, когда нас выводили их вагонов и под усиленным конвоем проходили мимо станционных построек, на которых красовалась вывеска "Киров".   Неужели, подумалось мне, опять попаду в Екатерининские тюремные казематы, где провел полгода до отправки в Вятлаг после первого ареста. Но нас привели в пересыльную тюрьму, огромная площадь которой была занята тюремными деревянными одноэтажными бараками довоенной постройки. Камеры в них оказались небольших размеров, по обе стороны уставленные двухэтажными нарами. Между окном и дверью узкий проход шириной не более полуметра, только-только пройти одному человеку.   В продолжение одного месяца, пока мы оставались в Кировской пересыльной тюрьме, сутками приходилось оставаться на нарах: есть на них, отдыхать. Сидели целыми днями, ничего не делая и не разговаривая, ибо обо всем уже переговорили. Размять кости удавалось только на двадцатиминутных прогулках во дворе тюрьмы.   Кормили скверно. Хлеб получали полусырой, поэтому пайка в 450 грамм казалось мизерной. Баланду варили из гнилой, мороженой капусты. На ужин получали жидкую пшенную кашицу и кусок ржавой селедки.   Камеры не топили, согревались собственным теплом. Одолевали клопы. Они падали с потолка, вылезали из нар и бревенчатых стен. Каждый день жаловались тюремному начальству, которое не принимало никаких мер по нашим жалобам. Утешала мысль, что мучаться нам не долго, со дня на день ожидался этап и нас должны были отправить дальше.   В клоповнике мы промучились полтора месяца. Когда поочередно начали вызывать с вещами на этап, мы радовались, как дети. Вывозили несколько тысяч ссыльных. Тюремщики не скрывали, что отправляют в Сибирь. Миновали Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск.   Выгружали на запасных путях станции Красноярск. В Красноярскую пересыльную тюрьму, расположенную на окраине города, добирались пешком, увязая в непролазной грязи. Несколько дней шел дождь, ноги тяжело месили мокрый снег с липкой глиной пополам.   Провели в большое старое каменное здание, которое в своих толстенных стенах перевидало многие десятки тысяч заключенных. Здание построено основательно, крепко, на века - решетки из толстого кованого железа, могучие железные двери, толстенные двери и высоченный забор вокруг. Столь огромных камер, как в Красноярской пересыльной тюрьме, я еще нигде не видел. В нашей камере спокойно размещалось пятьсот заключенных и на сплошных двухъярусных нарах оставались еще свободные места.   Свели в баню. Все вещи, кроме кожаной обуви, велели сдать в прожарку, так как у многих были вши. За отсутствием тюремного парикмахера мы не смогли пройти санобработку, постричься, машинкой снять щетину с лица. Такими же обросшими, как и приехали, вернулись в камеру после бани.   Зашел корпусной начальник. Поинтересовался, как мы устроились, у кого имеются просьбы к тюремной администрации и объявил, что на следующий день, с самого утра, всех, без исключения, будут вызывать к тюремному следователю для выяснения профессии, чтобы по приезде на место высылки, устроиться на работу по специальности.   Такое сообщение всех обрадовало. Мысленно я унесся в один из городов Красноярского края, где стану работать в одном из Домов Культуры и сотрудничать в местной газете.   Все приободрились. Из мешков и чемоданов извлекалась лучшая одежда. Смущало только одно: как придти к следователю небритыми и с волосами, из которых можно было косы вязать.   У кого-то в вещах нашлась безопасная бритва с одним лезвием, благополучно миновавшая многочисленные обыски. Половина всех в камере решилась бриться, другие разумно рассудили, что одного лезвия, в лучшем случае, хватит человек на десять. Брить вызвались двое, когда-то занимавшиеся парикмахерским делом.   На первый десяток выбрившихся приятно было смотреть. Не обошлось, правда, без мелких царапин, но зато лица выглядели посвежевшими, чистыми, словно люди вернулись из настоящей парикмахерской. Дальше, прежде чем брить, приходилось долго точить лезвие бритвы. У следующих пациентов наших доморощенных парикмахеров бритва не срезала, а рвала волосы. "Клиенты" поднимались с табурета с проклятиями, стонами и окровавленными лицами. Желающих побриться становилось все меньше и меньше. Глядя на все это, я в душе решил отказаться от подобных мук и терзаний. Но галантный парикмахер, тщательно отточив на граненом стакане лезвие, предложил мне занять место "клиента". Я все еще не мог решиться. Но парикмахер так настойчиво уговаривал меня, что я согласился. Одному Богу известно, что я испытал за пятнадцать минут экзекуции. Обильно катившиеся по щекам слезы обильно смешивались с кровью. Сознаюсь. Такого мучительного бритья я никогда в жизни не испытывал ни до, ни после.   На следующий день после завтрака стали вызывать к следователю. Мне показалось, что это не следователь, а просто тюремный служащий, которому было поручено вести несложные разговоры с заключенными об их профессиях. Каждого из нас он задерживал на две-три минуты, интересуясь, не работал ли кто по сельскому хозяйству, кому знакомо скотоводство, огородничество. Он охотно беседовал с медицинскими работниками, расспрашивая об их специальностях. Учителя, бухгалтеры и другие счетные работники, судебные деятели, журналисты, актеры - его совершенно не интересовали. Стоило мне сказать, кто я такой, как он моментально прервал беседу и, вошедшему в кабинет конвоиру, отдал распоряжение отвести меня обратно в камеру.   За пять дней пребывания в Красноярской пересыльной тюрьме мы ещё более отощали. Поддерживались только за счет хлебной пайки. Приварок же состоял из жидкого супа и такой же жидкой каши, сваренной из прогорклого пшена.

151. На положении крепостных.     По 25 человек вызывают из камеры с вещами. Вопреки правилу выводить по определенному списку, предлагается по желанию. При выходе в коридор, со слов записывают фамилию, имя, отчество, год рождения. На дворе, куда нас вывели, стоят несколько грузовых машин с высокими бортами, готовые к отъезду. Мы обратили внимание на кучку людей, собравшуюся возле тюремных ворот, человек около 10-14, внимательно следивших за нами. Позднее мы узнали, что это были представители колхозов Красноярского края, специально приехавшие разобрать нас на сельхоз работы в свои колхозы.   Раздалась команда: "Всем положить вещи около первой машины и гуськом, медленно двигаться вокруг двора!"   Колхозные предприниматели вышли вперед и внимательно разглядывали проходивших мимо них ссыльных, как будто прикидывая наши способности трудиться на крестьянстве, определяли достоинства и недостатки каждого в отдельности.   В голове у меня воскресла унизительная картина покупки крепостных крестьян в дореформенной России.   Мы обязаны были совершить несколько кругов. "Покупатели живых душ" что-то записывали в свои блокнотики, обменивались впечатлениями, спорили между собой, а мы, как безмолвная скотина, продолжали идти до тех пор, пока не услышали нового распоряжения: "Забрать вещи и садиться в машину!"   В нашу машину сели представитель колхоза и конвоир с винтовкой. Мы расценили это как-то, что ссылка ещё не началась, мы все на положении заключенных...   Первое, что мы узнали, это то, что едем в Казачинский район Красноярского края, более чем за двести километров от Красноярска.   Солнечное мартовское утро предвещало хороший весенний день. Ветра не было, над головой безоблачное небо. Снег таял, дороги развезло.   Скоро выехали за черту города. Ненадолго задержались, пока нас не догнали остальные три машины. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Город остался далеко позади. По сторонам дороги, то тут, то там мелькали жалкие деревушки, застрявшие в снежных сугробах, домишки с соломенными крышами и бедно одетыми крестьянами. На крестьянах были надеты выцветшие шапки-ушанки, нахлобученные так низко, что лиц невозможно было разглядеть, замусоленные бушлаты повязаны цветными поясами, на ногах рваные валенки.   Тем страннее было слышать пропагандистские речи, разглагольствования сидевшего неподалеку от меня колхозного уполномоченного, уверявшего всех, сидевших в машине, что колхозники сейчас живут неплохо, получают за трудодни не только продукты, но и деньги. И нам, мол, в колхозе будет хорошо. Каждого обеспечат жилплощадью, прилично оплачиваемой работой, а холостые смогут быстро устроить свою личную жизнь: в колхозе после войны остались вдовы, имеющие собственные дома и неплохие приусадебные участки.   Поля сменялись лесными массивами, раскинувшимися на многие десятки километров. Вот она, необозримая сибирская тайга.   К вечеру похолодало. Стыли ноги, не спасали даже валенки. Хотя ветра и не было, дрожь пробирала насквозь, каждый по своему пытался согреться: прятали головы в воротники пальто, залезали под скамейки, скрючивались в три погибели. Когда совершенно стемнело, остановились в какой-то деревне. По предварительной договоренности, нам было отведено три больших избы, жарко натопленных, и с соломой на полу для спанья. Выдали по небольшому куску хлеба. На столе стоял большой бак с кипятком.   Никого не интересовало, в какой мы деревне. Перекусив, сразу же легли спать. Сон пришел моментально, спали, как убитые. Поутру уполномоченный с трудом нас разбудил. Никому неохота было вставать, чтобы ехать дальше. Стали просить разрешения поспать еще пару часов. Но никакие просьбы и уговоры не помогали. Непреклонный в своем твердом намерении ехать дальше, уполномоченный требовал собираться в дорогу, чтобы засветло приехать на место.   Когда все расселись, мне выпало место рядом с уполномоченным и я решил поподробнее расспросить его о жизни сибирских колхозов. Но не тут то было. Его компетентность ограничивалась рамками восхваления колхозного строя и нежеланием говорить об отрицательных сторонах колхозной жизни. Если он и упоминал о незначительных трудностях, то называл их временными явлениями.   На мой вопрос, как работают деревенские клубы, есть ли в них кружки художественной самодеятельности и часто ли даются концерты, я узнал, что клубы имеются, но из-за отсутствия руководителей заниматься с молодежью некому и поэтому клубные помещения долгое время находятся под замком.   Узнав, кто я такой, стал меня агитировать по приезде в колхоз стать избачом, взять на себя руководство просветительной работой.   - Заниматься с молодежью вы сможете по окончанию рабочего дня, - закончил он.   Такой оборот дела меня несколько озадачил и, конечно, удивил:   - Если я вас правильно понял, руководство самодеятельностью не освобождает от обязанностей работать по хозяйству?   - Совершенно верно, - энергично поддержал меня уполномоченный, - клубный деятель в деревне должность не оплачиваемая, на общественных началах. Но почет и уважения я гарантирую.   - Ещё один вопрос, если можно. Могу ли я по собственному желанию покинуть колхоз и перейти на другую работу, скажем в леспромхоз, на местное предприятие или в какое-нибудь местное учреждение, где больше платят?   - Ни в коем случае! При данных обстоятельствах вы закрепляетесь за колхозом и покинуть его вы можете только с разрешения общего собрания колхоза, которое вас конечно никогда не отпустит, так как рабочей силы всегда не хватает. Вас может отпустить и местный отдел МГБ, если он считает нужным определить вам другое местожительство.   "Значит навсегда прикрепляюсь к земле, становлюсь подневольным рабом" - мелькнула в голове мысль и я даже испугался её, решив всеми средствами добиваться изменения своей судьбы.   Но что предпринять, как поступить? Бесполезно было просить содействия уполномоченного. Решил действовать по приезде на место, хотя и понятия не имел, с чего начать и на кого можно рассчитывать в столь непростом деле.   Пока я предавался столь безрадостным мыслям, дорога свернула ближе к Енисею. Вот она, огромная сибирская река, которая до поры до времени прячет свою могучую силу под лед. Проезжаем Казачинские пороги, узкое место реки, очень опасное для судоходства.   В районный центр, село Казачинское, приехали засветло, около двух часов дня. Машины остановились у крыльца одноэтажного деревянного дома, целиком занимаемого местным отделом МГБ. Нас встречало его руководство и председатели близлежащих колхозов.   Уполномоченный показал мне на одетого в овчинный полушубок высокого человека:   - Вот председатель колхоза, с которым вы будете иметь дело.   Как только выгрузились из машины, я подошел к этому человеку.   Передо мной стоял буквально Голиаф, ростом не менее двух метров и нескольких сантиметров. Когда я с ним разговаривал, приходилось все время задирать голову. Правда утешала одна мысль, сказанная кем-то, что крупные люди, как правило, мягкие по характеру, доброжелательно настроенные и отзывчивые. Это я сразу почувствовал, когда сбивчиво изложил свою просьбу. Обратив внимание на мой небольшой рост и на мою худобу, - за полгода пребывания в тюрьме я страшно исхудал, - он согласился не брать меня в колхоз, а оставить в Казачинске при одном условии: вместо меня в колхоз должен приехать кто-нибудь другой. Председателю важно привезти 25 человек, от этого количества он не может отказаться.   Не возражал против того, чтобы оставить меня в Казачинске и начальник МГБ. Но возникал сложный вопрос - кого найти вместо меня.   А дальше получилось, как в сказке. В кабинет, где мы уже обсуждали этот вопрос, вошел средних лет мужчина, тоже ссыльный, работник Казачинского леспромхоза, добровольно выразивший желание ехать в колхоз. На вопрос начальника, почему он хочет покинуть Казачинск, тот стал жаловаться, что его притесняют в леспромхозе, плохо к нему относятся, вдобавок квартирная хозяйка потребовала, чтобы он освободил занимаемый им угол, ибо со дня на день она ждет приезда родственников из Красноярска.   Через час четыре машины со ссыльными отправились в дальнейший путь, держа направления на колхозы Казачинского района, а я остался один со своими вещами в совершенно чужом и незнакомом мне месте с двадцатью рублями в кармане, которые у меня сначала отобрали в Таллинской, а затем возвратили в Красноярской тюрьме.   Начальник МГБ сразу же меня предупредил, что раз я отказался ехать в колхоз, где мне были обеспечены жилье и работа, то в Казачинске никто обо мне беспокоиться не будет, устраивать жизнь придется самостоятельно. Если в течение двух недель я не найду применения своему труду, то буду в принудительном порядке отправлен в колхоз.   Начальник МГБ познакомил меня и с обязанностями ссыльного. Через каждые две недели я обязан приходить в отдел для регистрации. Я также обязан поставить их в известность, куда я устроился на работу и где буду жить. Точно также необходимо поступать при смене работы и перемене места жительства. Без их разрешения я не имею права покидать Казачинска более чем на три километра. В случае самовольного отъезда, я буду считаться в бегах, за который меня осудят к 25 годам ИТР в лагерях.   Узнав, что в Казачинске имеется Дом Культуры, в первую очередь направился туда. Как и все деревенские клубы, встречавшиеся нам в пути, этот клуб имел также жалкий, неказистый вид. Здание клуба, представлявшее необшитый деревянный сруб, давно нуждалось в капитальном ремонте. Наружу выпирало полуразвалившееся крыльцо. Наружная дверь оказалась открытой. При входе в фойе, первое, что бросалось в глаза, это грязь и пыль. Валялись бумажки из-под конфет, сплошным слоем лежала шелуха от семечек. Неопрятное впечатление производили висевшие на прокопченных стенах оборванные, выцветшие лозунги и портреты членов Политбюро: Сталина, Молотова, Ворошилова, Берии и прочих.   Зашел в зрительный зал, благо дверь также было открытой. Такое же запустение и грязь. Большая часть скамеек сломана. Анахронизмом звучит текст висящего над сценой лозунга с ленинским изречением: "Искусство принадлежит народу!". "О каком искусстве может идти речь в этом хлеву, - подумал я, - если не соблюдаются элементарные правила чистоты и порядка в общественном учреждении, именуемом Домом Культуры. Можно жить в бедности, недостатке, но сопутствовать нужде не обязательно должна грязь..."   На сцене, куда я, пользуясь случаем, поднялся, такое же запустение. По углам валяются остатки каких-то декораций, сломанные стулья и такой же стол. Вместо сукон по краям сцены висят грязные, рваные тряпки.   Чей-то негромкий кашель из-за стены вывел меня из грустных размышлений. Я поискал глазам и увидел небольшую дверь, как будто в гримерную. Постучался. Мужской голос пригласил зайти. Захожу. В жарко натопленной небольшой комнате, действительно являющейся гримерной, сидит, склонившись над счетами, молодой человек. Знакомимся. Это директор Казачинского Дома Культуры - Бяков. Первое впечатление приятное: открытое русское лицо, приветливые светлые глаза, крепкое пожатие руки.   Рассказываю о себе со всеми подробностями: где и когда работал, как попал в тюрьму, как привезен в качестве ссыльного в Казачинск. Высказываю просьбу принять на работу руководителем драматического коллектива.   Мое появление и просьба об устройстве на работу, Бякова нисколько не удивила. Оказывается у него неоднократно руководителями кружков работали ссыльные. Бывали всякие: хорошие и плохие, трезвенники и пьяницы, которых приходилось затем увольнять. В настоящее время должность руководителя драматического кружка вакантна и он согласен принять меня на эту должность и платить 450 рублей в месяц. Прикидываю: а Нарве получал 700 рублей в месяц, но здесь, в деревенских условиях, можно обойтись и этой суммой. Тем более, что приехал из тюрьмы и на первых порах такой зарплатой должен быть доволен.   Бяков предложил начать работу сегодня же, обещав собрать коллектив к семи часам вечера.   - В середине апреля намечается районный смотр художественной самодеятельности, - внушительно добавил Бяков, - нужно спешить с подготовкой программ для смотра. А там и майские праздники не за горами, а к этим праздникам обычно готовятся большие спектакли. Перед Домом Культуры стоят большие и ответственные задачи, - посмотрел на меня и, видимо, посчитав официальную часть законченной, добавил, - А коллектив у нас не плохой: девчата и парни по много лет выступают в самодеятельности. Есть неплохие, способные, даже талантливые, вас не подведут. От вас зависит, как вы сумеете их организовать. Вы для них пример. Не допускайте пьянок и не потакайте любителям "зеленого змея", все внимание сосредоточьте на работе. И успех вам гарантирован. Сегодня вечером, когда они все соберутся, я познакомлю вас с ними. Вы побеседуйте, почитай те материал, который собираетесь ставить. Вот вам несколько сборников с пьесами и интермедиями, быть может найдете что-нибудь подходящее.   С этими словами Бяков протянул мне несколько потрепанных журналов.   Внимательно выслушав наставления и советы Бякова я ответил, что в отношении пьянок и дисциплины он может не беспокоиться. Сам я непьющий и конечно не допущу нарушения порядка в коллективе. На первый случай я материалом обеспечен, с собой имею литературу для канцерных программ, есть несколько многоактовых пьес, будет что выбрать для майских праздников.   В данную минуту меня беспокоит одно - нет крыши над головой, не имею пристанища. Вещи пока находятся в отделе МГБ. Никого здесь не знаю, не ведаю к кому обратиться, чтобы найти хотя бы угол. Бяков меня тут же прервал, сказав, что несколько дней я смогу прожить в доме колхозника, а дальше видно будет, молодежь поможет отыскать квартиру.   По указанным Бяковым приметам я быстро нашел дом колхозника, там для меня нашлась свободная койка и четыре первых ночи я провел в теплой комнате под чистыми простынями и пикейным одеялом. С помощью участников самодеятельности в дальнейшем я снял комнату в семье стихового агента.   Занятия драматического кружка проходили с полной отдачей сил, как моих, так и молодежи. Попутно с концертной программой для районного смотра художественной самодеятельности, готовил майский спектакль - 4-х актную комедию "Сады цветут". Вместо предусмотренных трех занятий в неделю, репетиции проводились каждый вечер.  

   С первых дней работы в Казачинске я почувствовать за собой неусыпную слежку, за каждым шагом наблюдали, моя личность была под пристальным контролем. Почти на каждой репетиции наблюдателем присутствовал директор Бяков. Мало того. Через пару дней на репетиции уже сидело два наблюдателя - Бяков и заведующий районным культотделом, фамилию которого я уже забыл. Оба сидели молча, внимательно слушали, что я говорил кружковцам, ни разу не прерывая репетицию вопросами ко мне или к участникам самодеятельности. А когда занятия кончались, они, так ничего мне и, не сказав, уходили вместе со всеми. Меня это, конечно, очень нервировало, заставляя строить всякого рода предположения.   Встретив однажды Бякова днем на улице, я, не стесняясь, спросил его:   - Зачем вы и представитель культотдела постоянно приходите на мои занятия? Неужели для того, чтобы контролировать мою работу? Я понимаю, если раз, два. Но с какой стати ходить чуть ли не ежедневно?   Бяков заметно смутился, не зная, что ответить.   - Ничего удивительного в этом нет, - подумав немного, сказал он, - Вы для нас человек новый, незнакомый. Тем более ссыльный. Мы же должны знать, как вы ведете работу с молодежью!   Для меня этот ответ показался малоубедительным, но зато подтвердил мои предположения...   .   Смотровой концерт подготовили вовремя. Местная комиссия его приняла накануне районного смотра, дав высокую оценку за содержательную программу и исполнительское мастерство. В концерт решено было включить музыкальные и вокальные номера, выступление танцевального коллектива. Мои актеры показали сцену из 2-го акта пьесы Островского "Лес", отрывок из оперетты Александрова "Свадьбы в Малиновке", скетч Ардова "Укушенный". Подготовил чтецов и ведущего концерт.   Восемнадцатого апреля 1950 года авторитетная комиссия в составе секретарей районных комитетов партии и комсомола, представителей краевого Красноярского культотдела и директоров Домов Культуры, просматривала выступления семи коллективов художественной самодеятельности.   Смотр проходил в зале Казачинского Дома Культуры. Организация его была из рук вон плохой. Отсутствовала всякая торжественность. Выступали коллективы на грязной сцене, ничто не говорило, что в ДК проходит смотр. За порядком в зале никто не следил. Публика вслух разговаривала, лущила семечки, ходила по залу, не обращая внимания на происходящее на сцене.   Члены комиссии, сидевшие в первом ряду, нервничали. Неоднократно обращались к сидящему тут же Бякову навести порядок в зале. Тот вскакивал с места, подбегал к нарушителям тишины. На какое-то время наступала успокоение, а потом повторялась прежняя картина.   По регламенту концерта казачинцы, как хозяева, выступали последними. К тому времени расхлябанность публики перешла все границы. Появились пьяные, затеявшие ссору и драку. Не обошлось без вмешательства милиции.   С начала концерта и до выступления моего художественного коллектива времени было достаточно. Чтобы скоротать это время и не сидеть в грязном зале, я выходил на улицу и прогуливался на свежем воздухе вокруг ДК. В одну из таких прогулок, обратил внимание на показавшуюся очень знакомой фигуру невысокого мужчины, одетого в украинский национальный костюм.   Всмотревшись внимательно, безошибочно определил, что это Григорий Харитонов, хорист музыкально-драматического театра Вятлага. До организации театра, он входил в центральную культбригаду. Участвовал в маленьких эпизодических ролях в опереттах, чаще в хоре. В концертных программах пел русские и украинские народные песни. Он меня тоже узнал. Мы рассказали друг другу о своих судьбах после освобождения из заключения.   Он покинул Вятлаг раньше меня, уехав к себе на родину в город Таганрог. Работал в торговой сети, жил обеспеченно, в полном достатке более двух лет. Неожиданно его арестовали, не предъявив никакого обвинения, по старому делу. Как и в случае со мной, в тюрьме расписался под извещением о бессрочной высылке в Красноярский край.   Свои коммерческие способности в лагере, в бытность в центральной культбригаде и позднее в театре, Харитонов с успехом применил в ссылке. В то время как его товарищи по несчастью вынуждены были идти на тяжелую работу в лес, он сразу же устроился заведующим столовой в леспромхозе. Когда я спросил его, как ему живется в ссылке, он, вместо ответа, показал большой оттопыренный палец правой руки, давая тем самым понять, что ему очень хорошо. В Казачинск он приехал с самодеятельностью на смотр.   - Будешь петь русские и украинские народные песни? - спросил я его.   На лице Харитонова появилась саркастическая улыбка:   - Я выступаю не только с песнями, - с долей присущего хвастовства ответил Харитонов. - Играю Карася в сцене с Одаркой из оперы "Запорожец за Дунаем"...   - Ну-у-у-у! - невольно вырвалось у меня при этой, ошеломляющей новости. Я никак не мог предположить себе, чтобы Харитонов мог сыграть такую сложную роль.   - Не удивляйся, Степан Владимирович, мой Карась ничуть не хуже Карася в исполнении Горского, сам увидишь... Вот только Одарка слабовата. Голос неплохой, да "слон на ухо наступил", часто детонирует... Да и оркестр слабоват, собрали воедино две мандолины, гитару, да баян...   Среди постановочного материала в моих бумагах находилось несколько фотографий из постановок Вятлаговского театра. На радостях, я показал их Горскому. Увидав сцену Одарки и Карася в исполнении П. Горского и А. Леман, Харитонов вспыхнул от радости, глаза его загорелись алчным блеском и он настоятельно и упорно стал просить отдать ему эту фотографию за любую цену.   Удивлению моему не было предела, пока я не догадался, что Харитонову эта фотография была нужна для того, чтобы подтвердить, что он исполнял эту партию в театре. Ведь под гримом трудно было определить, кто на снимке - Горский или Харитонов.   Заинтригованный, я постарался не пропустить сцену, когда будет на ней Харитонов. И вот я услышал этот знаменитый дует в исполнении самодеятельных артистов во главные с Харитоновым. Большего убожества, как исполнялась сцена Карая и Одарки, трудно было себе вообразить. Ничего не осталось от музыки Гулак-Артемовского. Огарка фальшивила, сбивалась, да и Карась пел не лучшим образом - больше рычал, да надоедал публике беспрерывным размахиванием дубинки.   Поздно вечером жюри смотра вынесло решение, признав лучшим коллектив Казачинского ДК, но оставило его без места и премии на том основании, что в программе участвовал руководитель самодеятельности, то есть я, игравший в сцене второго акта пьесы Островского "Лес" роль Счастливцева.   На таком решении особенно ревностно настаивали все директора Домов Культуры. Их поддержал представитель Казачинского райкома партии. Напрасно Бяков доказывал, что каждый руководитель волен выступать в своем коллективе, как это имело место на прошлых смотрах художественной самодеятельности, большинство голосовало против. Слишком велика была разница между казачинской самодеятельностью и остальными коллективами. Последние радовались исключению из конкурса своего главного соперника.     После смотра, я целиком переключился на спектакль "Сады цветут". Времени оставалась очень мало, репетировали каждый вечер.   Прекратил свои посещения репетиций зав-культотделом, редким гостем стал Бяков. Но вечером 25 апреля он пришел в подавленном настроении, при входе ни с кем не поздоровался, притулился к печке, где потеплее, и там просидел всю репетицию. Во время одного из перерывов он тихонько подошел ко мне и попросил, чтобы после репетиции я остался в ДК, ему необходимо со мной поговорить по важному делу. Я почему-то не предал большого значения конфиденциальности такого сообщения, решив, что наш разговор коснется результатов недавнего смотра художественной самодеятельности, тем более что отклики его продолжали волновать казачинскую общественность.   После репетиции мы остались вдвоем. Его беспокойство стало передаваться и мне. Он несколько раз прошелся по комнате, прежде чем стал говорить. Лицо его выражало явное беспокойство, в голосе слышались тревожные интонации:   - Поймите правильно то, что я сейчас скажу. Решение пришло сверху, помимо меня, в виде приказа, который я обязан выполнять безоговорочно. С завтрашнего дня вы считаетесь уволенным. Таково решение казачинского райкома партии. Вас, как ссыльного, нельзя оставлять руководителем театрального коллектива. Ребятам и мне искренне жаль терять вас, как опытного руководителя, сумевшего принести нам большую пользу, но оставить вас в ДК мы бессильны. В райкоме я просил оставить вас, чтобы осуществить постановку спектакля, но получил категорический отказ. Так что прошу завтра зайти за расчетом...   Оплеванным выходил я из клуба, не понимая, как можно так поступать с человеком только потому, что он ссыльный. А ведь нас заверяли, что ссыльные вправе работать по своей специальности. Единственное их ограничение, - покидать назначенное местожительство, - в остальном они живут и пользуются всеми правами советского гражданина. Получалось, что Казачинский райком партии, призванный блюсти законы Советского Государства, сам являлся нарушителем статьи Конституции СССР, предусматривающий право на труд каждому гражданину. Даже будучи заключенным, я постоянно слышал эту аксиому. Отказывающихся работать заключенных насильно выводили в лес, говоря: "Кто не работает, тот не ест!".   Бесполезным оказался и мой визит к начальнику казачинского отдела МГБ. Он развел руками, сказав, что ничем мне не может помочь. Посоветовать что-либо отказался:   - Придется отправиться в колхоз. Это, пожалуй, наилучший выход из положения, - сказал он.   - Ни под каким видом в колхоз не поеду, - ответил я и вышел на улицу.   Весна вступала в свои права. Под теплеющими с каждым днем лучами солнца оседал снег. Весело сбегали с высоких холмов, покрытых вековой тайгой, журчащие ручейки, спешащие отдать свою воду Енисею. А он еще пребывал в покое, покрытый посиневшим льдом, готовый в любую минуту сбросить ледяной панцирь, чтобы ринуться за несколько тысяч километров в Ледовитый океан. Казачинск готовился к ледоходу, который всегда был страшен для населения, когда вода, не имея свободного прохода из-за ледяных заторов ниже по течению, ищет путей по сторонам, затопляя наиболее низкую половину Казачинска. И горе населению, не успевшему перебраться в дома, расположенные на холмах, ближе к лесу. Приблизительно за неделю до майских праздников Казачинский горисполком начинает проводить эвакуацию населения из зоны затопления в северную часть поселка, где берег поднимается на 2-3 метра над уровнем реки. Происходит принудительное выселение, часто со скандалами и энергичными протестами жильцов, не желающих расставаться с собственным жильем.   Весна 1950 года смилостивилась над Казачинском и его жителями. Угроза большого наводнения была предотвращена минерами, вовремя ликвидировавшими мощные ледяные заторы ниже по течению. Подъем воды был, но не столь велик, чтобы причинить большие неприятности. Затопило только подвалы домов в средней части поселка, повредило дворовые постройки, под водой оказались огороды.   Моя квартирная хозяйка вспоминала, сколько бед причинило наводнение прошлого, 1949 года. Тогда вода поднялась более чем на три метра. Поселок полностью оказался под водой. Все сообщение поддерживалось только на лодках. Возникли перебои со снабжением населения продуктами питания, на несколько дней закрылись все учреждения, дети не ходили в школу.     Весна весной, но надо было искать работу. Решил сначала сходить в райком партии, узнать, в чем истинная причина моего увольнения и не возникнут ли новые трудности при устройстве на другую работу в Казачинске.   Секретарь по идеологии без объяснения причин отказался меня принять. Разговаривал с заведующей отделом агитации и пропаганды, весьма несимпатичной женщиной средних лет, державшейся официально и отвечавшей на мои вопросы, не скрывая своей неприязни ко мне. Когда я спросил её, на каком основании было допущено нарушение Трудового законодательства, - меня уволили без официального предупреждения за две недели,- она ответила:   - Уволили потому, что так было нужно. На то были веские основания. Вам, как политическому ссыльному, не место в Доме Культуры!   - Где же мне работать?   - Ищите! В Советском Союзе работы хватает всем, было бы только желание...   "Ищите и обрыщите!". Этот библейский лозунг невольно вертелся у меня в голове, когда я покидал неприветливое здание райкома партии.   Неожиданно на улице столкнулся с Бяковым. Он ходил ко мне домой и теперь, найдя меня, отвел в сторону и стал уговаривать помочь завершить майский спектакль:   - Вчера собрались участники спектакля "Сады цветут". Репетиция сорвалась. Переругались между собой и разошлись. Ребята заявляют, что без руководителя играть не станут. Просят, чтобы вы пришли на оставшиеся три репетиции, а спектакль постараются провести сами, никто ничего не узнает. Я вас очень прошу, придите сегодня вечером к нам, все обещали собраться, а я вас не забуду, после праздников отблагодарю...   Я не стал кочевряжиться и решил помочь довести спектакль до ума. Никогда не забуду этой репетиции. Она была самой плодотворной, результативной и, я бы сказал, творчески вдохновенной за всю мою многолетнюю практику театральной работы с молодежью.   На занятии стояла гробовая тишина. Девчата и парни вели себя сосредоточенно, собранно и внимательно относились ко всем моим указаниям. Они, конечно, знали, почему меня уволили. В каждой паре глаз я чувствовал сочувствие и поддержку. Охотно повторялись неудавшиеся сцены, никто не жаловался на то, что репетиция затянулась. Мы разошлись только после двенадцати часов ночи.   И все же в среде молодежи нашелся доносчик. А может не доносчик, а просто болтун. Это не имеет значения, ибо утром Бякова вызвали в райком партии. Позже он рассказал, что ему было вынесено партийное взыскание за низкий идеологический уровень партийной пропаганды, а при повторении подобного случая, он лишался партийного билета и места работы.   Майские праздники для всех были праздниками, а для меня нет. Предприятия не работали, все веселились, ходили на демонстрацию, поздравляли друг друга и собирались за праздничными столами. Мне собираться было не с кем, да и настроение у меня было далеко не праздничное. Днем я уходил в тайгу, отдыхая душой в расцветающем лесу, радуясь всеобщему гомону птиц и суете зверушек, а вечером сидел в своем уголке, читая хорошие книги и переживая жизнь этих героев.   На спектакль я конечно не пошел. О нем подробно рассказала моя квартирная хозяйка. Собралось много зрителей, были гости из соседних деревень. Ребята, по её словам, играли хорошо, в зале не смолкал смех и веселье.   После майских праздников отправился искать работу. Обошел все местные промышленные предприятия. Всюду предлагал себя в качестве чернорабочего, но везде получил отказ. Все руководители были в кусе моего увольнения и никто не хотел портить отношения с райкомом партии, так как я был им заклеймен.   Знакомые уверяли, что легче всего устроиться в леспромхозе, так как он был областного подчинения и не зависел от прихотей руководителей райкома партии. Но и здесь меня постигла неудача. Любопытно, что вслед за мной в леспромхоз пришел наниматься другой ссыльный и его приняли сразу же на работу в должности обходчика.   "Раз Райисполком меня уволил, пусть он и ищет мне работу" - решил я и стал наведываться туда, напоминая о своем существовании. Я там стал своим человеком, познакомился с секретарем по идеологии, надоедая ему своими посещениями.   Как-то во время очередного визита, уже не помню какого по счету, секретарь попросил меня подождать, когда он освободится от посетителей. Ждать пришлось очень долго, почти до обеденного перерыва. Уходя на обед, секретарь попросил меня следовать за ним. Остановились мы возле довольно большого земельного участка, с хилыми деревьями, жалким кустарником и заросшим сорняками клумбами, примыкающего к зданию Райисполкома.   - Есть у меня кое-что для вас, только не знаю, согласны ли вы будете принять мое предложение?..   - Никакого труда не боюсь, здоровье ещё не плохое, силенки есть, готов хоть сейчас взять в руки кирку и лопату... Сколько же можно ходить безработным?..   - Тогда смотрите, - он обвел рукою земельный участок, - это наш поселковый сквер. Забора, как видите, нет и сюда постоянно заходит личный скот, топчет траву, накладывает кучи навоза и съедает все посаженные цветы. В дневную пору нам нужен здесь сторож, который бы следил, чтобы скотина не заходила в сквер. Платить больше пятидесяти рублей в месяц мы не можем. Вы согласны на такую работу?   Поблагодарив секретаря за предложение, вынужден был отказаться, мотивируя это тем, что только за снимаемый угол ежемесячно плачу 25 рублей, а оставшиеся 25 рублей мне, при всем моем желании, не хватит даже на один черный хлеб.   При всей моей экономии, деньги, полученные при расчете в ДК, таяли на глазах. Обедал в столовой через день, заказывая только суп и хлеб и изредка второе. У хозяйки перестал брать молоко. Утром обходился чаем с черным хлебом, вечером варил картошку в мундире и покупал самую дешевую селедку.   Несколько раз пытался получить из сберкассы свои сбережения в размере 500 рублей, которые еще в Нарве положил на сберкнижку, отобранную во время вторичного ареста.   В отделе МГБ утешали обещаниями, что мою книжку не сегодя-завтра пришлют. Но день шел за днем, а книжку все не присылали. Потеряв всякую надежду, я написал в нарвскую сберкассу письмо, в котором сообщал, что книжка утеряна и одновременно просил переслать мои деньги в Казачинск.   Почти каждый день заходил в казачинскую сберкассу и узнавал, не пришли-ли деньги. В ответ слышал стандартную фразу:   - Нет, ваши деньги еще не поступали!..   Однажды у меня нервы не выдержал и после очередного "Нет, ваши деньги еще не поступали!", я с глубокой горечью воскликнул:   - Господи! Ну, как жить дальше?!.. Целый месяц хожу за своими деньгами и не могу получить... На работу не берут!.. Неужели идти воровать?!..   В сберкассе в это время находился незнакомый мне мужчина, скромно одетый, с седенькой бородкой. Подойдя ко мне, он вытащил их кармана потертый бумажник, достал одну за другой четыре ассигнации по 25 рублей каждая и протянул их мне со словами:   - Возьмите! Они на первых порах вас выручат! Когда появятся деньги, положите их в сберкассу на моё имя. Записывайте: Яковлев, Сергей Александрович. Берите, берите, не отказывайтесь, пригодятся.   В первый момент я так растерялся, что не знал, что и сказать. Ещё бы, совершенно незнакомый человек вдруг предлагает деньги, не имея понятия, кому он их дает и сможет ли получить что-либо обратно.   Придя в себя, я положил врученные мне незнакомцем деньги на стойку кассы.   - Большое вам спасибо, но вынужден от денег отказаться, - сказал я, - ведь вы меня совершенно не знаете, видите в первый раз. Откуда такое доверие?   - Напрасно вы так думаете, - поспешил с ответом Яковлев, - мы отлично знаем друг друга. Да-да, не удивляйтесь. Я говорю совершенно серьезно. Нас познакомило и сблизило общее горе - ссылка. Мы одинаково лишены семей, родного дома, родственников и друзей, свободы... Оказывать взаимную помощь, если она требуется, наш святой долг. Поэтому не возражайте, не стесняйтесь, берите деньги. Они сейчас вам значительно нужнее, чем мне. Как только обстоятельства позволят, вы их вернете. Не правда-ли?   С этими словами Яковлев забрал со стойки деньги и сунул их мне в карман.   Подобное событие в сберкассе, вероятно, происходило впервые. Им заинтересовались все, сидевшие за стойками кассирши, контролер и даже заведующая, выглядывающая из приоткрытой двери своего кабинетика. Они прекратили работу и с нескрываемым интересом следили за разворачивающимися событиями. На их лицах можно было прочесть приятное удивление, а мы с Яковлевым покидали сберкассу с затуманенными от слез глазами.   Обменявшись адресами и расставшись с неожиданным меценатом, я устроил себе большой праздник. В столовой заказал полный обед из трех блюд. По дороге домой купил белый батон, вкус которого ужа начал забываться, кусочек масла, колбасу, пачку чая и сахарный песок. Заплатил долг хозяйке. После сытного ужина написал огромную петицию в Красноярское краевое управление МГБ, в которой со всеми подробностями рассказал о казачинских злоключениях, о том, как меня незаслуженно выгнали из ДК только на том основании, что я ссыльный и теперь, вдобавок, никуда не принимают на работу. Свое заявление заканчивал просьбой разрешить мне выехать из Казачинска на Крайний Север, так как на Юг меня в любом случае никто бы не пустил. Просился в любой город Заполярья: Игарку, Дудинку, Норильск, где бы я мог работать по своей специальности.   Поиски работы в Казачинске я продолжал с упорной настойчивостью. По нескольку раз приходил в одно и тоже учреждение, просился на самые непристижные должности, оплата которых позволяла бы сводить концы с концами.   Прошло полтора месяца со дня моего увольнения. Зайдя в контору казачинского Райпромкомбината, узнал от знакомого бухгалтера, что увольняется учетчик и на его место пока никого нет. Начальник отдела кадров согласился меня принять с двухнедельным испытательным сроком.   С работой учетчика я стал справляться довольно легко. В мои обязанности входила проверка выработки производственных цехов комбината - парикмахерской, фотографии, сапожной мастерской, пошивочного цеха. К концу работы я должен был составлять ежедневный отчет, собирать выручку и сдавать её в кассу. За свой труд получал 225 рублей, то есть ровно половину заработка в ДК. Подсчитал, что, живя экономно, смогу не только удовлетворительно питаться, но еще и по 25-30 рублей в месяц откладывать на черный день.   Из Нарвы пришло приятное письмо от Раи, в котором сообщалось, что в июле, во время отпуска, она едет навестить больную сестру в Тимертау (Казахстан), а на обратном пути планирует заехать на несколько дней ко мне в Казачинск.   А тут еще неожиданно позвонили по телефону на комбинат, разыскивая меня, чтобы я зашел в сберкассу. На мое имя пришло 500 рублей.   За короткое время произошло столько радостных событий.   После работы зашел в сберкассу. Перечислил на счет Яковлева 100 рублей. 400 рублей положил на свой, вновь открытый, счет.   Выходя из сберкассы, столкнулся со своим благодетелем, Сергеем Александровичем Яковлевым, который входил в сберкассу.   Мы встретились как давние хорошие друзья, крепко пожав друг другу руки. Я поспешил сообщить, что внес на его счет долг в размере 100 рублей. Кроме того, я поделился с ним своими неожиданными радостями: спустя полтора месяца все-же устроился на работу, жду приезда жены и, наконец, что поступили мои сбережения из Нарвы.   - В жизни человека не может без конца продолжаться горе, - радовался вместе со мной Яковлев, - иначе наше существование становится бессмысленным, бесперспективным. Я, например, твердо верю, что наша ссылка явление временное, преходящее. Рано или поздно должна восторжествовать справедливость. Мы обязательно вернемся домой в свои семьи, не сомневайтесь. Всегда живите этой мыслью и все будет хорошо...   Сергей Александрович вызвался проводить меня и по дороге рассказал о печалях своей жизни.   В тридцатых годах его захлестнула волна прокатившихся по стране арестов. Не избежал он мытарств пребывания в тюрьмах и лагерях. На короткое время выпустили из заключения, чтобы отправить в ссылку. Недалеко от Казачинска Яковлев построил себе домик, обзавелся небольшим огородом, имеет пасеку. Родные не забывают, постоянно пишут, присылают деньги, посылки.     В Казачинске наступило горячее сибирское лето. Неделями держалась сухая погода. Тучи пыли поднимали проезжавшие по песчаным дорогам грузовики. Живя рядом с Енисеем, спасался от жары и пыли частыми купаниями: по утрам, перед уходом на работу, и вечером, по возвращении домой. Донимали комары и мошкара. С раздеванием и одеванием мешкать не приходилось. Даже находясь в воде, трудно было избавиться от комаров.   В вечернюю пору гулять по Казачинску осмеливались только смельчаки, вооруженные густыми ветками, чтобы беспрерывно отмахиваться от назойливых насекомых, которые, как правило, появляются после 15 мая.   В один из выходных я все решился отправиться в тайгу, познакомиться поближе с богатствами сибирского леса   Загадочная тайга! От Казачинска до неё рукой подать. Нужно только пройти около полутора километров в сторону от реки, подняться на возвышенность и там её начало... Шутка сказать, тайга занимает площадь в семь миллионов квадратных километров! Меня предупредили, - нужно одеться в соответствующий костюм из плотного, крепкого материала, сквозь который не ощущались бы укусы комаров и мошки. Ноги необходимо обуть в высокие сапоги. На руки надеть кожаные перчатки, предварительно завязав рукава у кистей рук, чтобы туда не попадала мошка. Обязателен накомарник, без которого в лес лучше не ходить.   Немало наслышался я ужасов и небылиц о сибирской тайге. Одно было несомненно: уходить далеко вглубь леса опасно, легко можно заблудиться. Такие случаи бывал. И не только с детьми, но и с взрослыми, собиравшими грибы, ягоды, кедровые орехи. Из хищных зверей, которые водятся в тайге, опасны бурые медведи, рыси, дикие кошки. Я, на всякий случай, захватил с собой нож.   В лесу меня поразили размеры деревьев. Все они отличались чрезмерной высотой, даже такие обычные деревья, как береза, ольха, осина. Других лиственных деревьев я не встречал. В тайге нет дубов, кленов, ясеней. Зато в большом разнообразии преобладают хвойные породы деревьев: лиственница, ель, пихта, сибирский кедр и, конечно всеми знакомая, сосна. Лиственница - одно из наиболее красивых деревьев сибирской тайги. Eё высокий прямой ствол достигает высоты 30 - 40 метров.   Сибирский кедр, или как его называют - кедровидная сосна, самое мощное дерево темнохвойной тайги. Кедр живет свыше пятисот лет. Высота его не менее лиственницы, а толщина достигает двух метров.   Шишки кедра содержат черные орешки, в обиходе называемыми кедровыми, служащие важным объектом промысла сибиряков. Из кедрового ореха вырабатывают ценное душистое кедровое масло. Но у сборщиков орехов есть конкуренты в лице птиц-кедровок, которые, собираясь в огромные стаи, способны за несколько дней уничтожить весь урожай.   Гуляя по тайге, невольно вспомнил частые разговоры в лагере о том, как в сибирской тайге бесславно погибали пытавшиеся бежать из заключения смельчаки - беглецы, которые думали здесь спастись от своих преследователей. Если их не настигала пуля, то они все равно здесь умирали от голода, холода, сырости и от ... укусов комаров и мошек. От трупов, объеденных комарами, мошкой и муравьями оставалась только ветхая одежда и "обглоданные" кости.   В тайге я пробыл не более часу, больше не выдержал. Из-за налипшей мошки накомарник мешал дышать полной грудью, не хватало воздуху. Снять же его, даже на короткое время я не мог, ибо неминуемо стал бы жертвой миллиарда кровососущих, наполнявших воздух. Их укусы я ощущал даже сквозь одежду, тело горело и чесалось. По возвращении домой и после снятия одежды ужаснулся при виде воспаленного своего тела. Сплошные укусы вызывали сильнейший зуд.   По вечерам, когда спадала жара и веяло прохладой, я любил выходить на берег Енисея. Небольшой ветерок, дувший с реки, разгонял насекомых, давая возможность насладиться природой. До чего красиво бывало на реке в вечернюю пору. Тишину широкого русла реки, освещаемого выглядывающей из-за легких тучек луной, нарушало беспрерывное движение теплоходов, пароходов, самоходных барж, буксиров с баржами и длиннющими плотами древесины...   В сумерках играли, переливаясь разноцветными сигналами огоньки на мачтах судов. Басовитыми и тонкими голосами перекликались встречные пароходы. На берегу отчетливо слышались голоса плотовщиков, произносившие слова команд, перемежающихся отборным русским матом. Река трудилась, работала, не отдыхая ни днем, ни ночью и помогая доставлять грузы за тысячи километров...   Антон Павлович Чехов, проезжая Енисей во время своего путешествия на Сахалин, воскликнул, увидав могучую реку:   - В своей жизни не видел реки великолепнее Енисея!   Освоение Енисея, как судоходной реки, имеет свою историю.   Впервые судоходное сообщение на сибирских реках открылось в тридцатых годах восемнадцатого столетия. Колесные пароходы появились на Иртыше и в среднем течении Оби в 1837 году. Их доставляли из европейской части России в разобранном виде в Тюмень, где собирали и спускали на воду.   На Енисее колесный пароход (других тогда не было) появился в 1863 году. И вот прошло 100 лет. По реке курсируют трехпалубные пассажирские теплоходы, отличающиеся комфортом и быстроходностью. Благодаря мощным буксирам и современным самоходным баржам значительно ускорилась доставка грузов в низовья реки. И, тем не менее, колесные суда, отапливаемые каменным углем, не списаны Красноярским пароходством, а совершают рейсы между городом и ближайшими селениями.   В наше время все пассажирские и торговые суда, независимо от тоннажа, доставляются на Енисей морским путем по Северному Ледовитому океану через Карское море и дельту реки.   ------------------------------------------------""---------------------------------------------   Во время очередной регистрации в отделе МГБ, его уполномоченный Чернов, к которому я вынужден был ходить отмечаться каждые две недели, сообщил, что из Красноярского краевого МГБ поступило указание: мне покинуть Казачинск и переехать на новое место жительства в город Норильск.   Самого указания я не видел, так как Чернов его не показал. В практике советских судебных и административных органов почему-то существует порядок не показывать находящемуся под следствием заключенным основных документов, непосредственно их касающихся. Чаще всего о них рассказывают, в любом случае их зачитывают и то не полностью, а только те места, которые с точки зрения руководства могут быть преданы гласности.   Полученное сообщение меня естественно обрадовало. Значит красноярское МГБ заняло правильную позицию, признало справедливой мою жалобу на дискриминационное поведение казачинских властей и признало просьбу о выезде заслуживающей внимание. Я не постеснялся сказать об этом Чернову. Мне даже показалось, что ему, как чекисту, даже приятно было услышать похвалу в адрес своего начальства.   Поблагодарив Чернова, за приятное известие, я счел необходимым поставить его в известность, что со дня на день в Казачинск должна на короткое время приехать моя жена, поэтому я прошу его отложить мой отъезд до времени её отъезда. Чернов посоветовал обратиться к начальнику отдела, что я и сделал. Получив согласие, я стал ждать приезда дорогой гостьи. В леспромхозе договорился, что по приезде жены мне дадут расчет.   О городе Норильске я имел весьма смутное представление. Кое-что слышал из рассказов заключенных, отбывавших там срока заключения.   Плохого об этом городе не рассказывали, наоборот только хвалили, называли его "землей обетованной", где можно хорошо заработать, потому что ставки там повышенные, а кто работает по договору получает ещё десятипроцентную северную надбавку.   Норильск самый северный город Советского Союза, расположен за Полярным кругом на 69 градусе северной широты.   Горнодобывающая промышленность на много сотен лет обеспечена запасами отличного качества каменным углем. В избытке добываются и перерабатываются более ценные полезные ископаемые: никель, олово, медь, алюминий, золото, платина.   Город большого, перспективного будущего привлекает не только изобилием работы и высокими заработками, но и хорошим, бесперебойным снабжением в течение всего года продуктами питания: фруктами, промтоварами (зимой на самолетах, в период навигации на пароходах до Дудинки). Многоэтажные здания, построенные на вечной мерзлоте, снабжены всеми удобствами: паровое отопление, горячая и холодная вода, ванны.   Узнал также, что в Норильске существует профессиональный театр, работает несколько Домов культуры и профсоюзные клубы с самодеятельными коллективами. В воображении уже рисовалась творческая работа в одном из этих коллективов.   Две с лишним тысячи километров до Норильска предстояло преодолеть сначала на пароходе трое суток, а затем узкоколейкой от Дудинки 112 километров.   ------------------------------------------------""---------------------------------------------   Когда Рая появилась в Казачинске, я был на работе. Увидав меня, она ужаснулась, настолько я изменился. Постарел, осунулся, изрядно прибавилось седины, очень похудел. Сказалось полугодовое скитание по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска. Казачинские мытарства добавили мне седых волос и не улучшили мою внешность.   Рая добиралась до Казачинска также не без приключений. Из-за отсутствия пароходных рейсов, из Красноярска пришлось добираться на моторном катере, который не доехал до Казачинска несколько километров. Эти километры Рая преодолевала пешком вдоль берега реки.   Недельное пребывание Раи в Казачинске промчалось как один миг. Благоприятная, теплая погода позволяла нам много гулять, а иногда и купаться. Однажды, не побоявшись комаров и мошек, рискнули выйти за околицу Казачинска на заброшенное сельское кладбище и даже направились в сторону тайги. За что и поплатились. Вернулись с распухшими от укусов руками и волдырями на лицах...   Прощались в полной уверенности, что вскоре увидимся вновь. Договорились, что как только устроюсь с работой и квартирой, сразу же выпишу её и из детдома Алёшу. На прощание сунул Рае в карман 100 рублей. Каково же было моё изумление, когда через день деньги вернулись обратно. Видимо, подсчитав свои более чем скромные ресурсы, которых должно было хватить на железнодорожный билет до Ленинграда и билет доехать до дядюшки на Кировском проспекте, Рая решила, что эти деньги окажутся более полезными мне при переезде в неизвестность...   ------------------------------------------------""---------------------------------------------   Уполномоченный Чернов торопил меня с отъездом. Парохода до Дудинки, как назло, не было. Из Красноярска прибыл колесный пароход "Александр Невский", направлявшийся только до города Енисейска, в 150 километрах от Казачинска. Чернов, чтобы отчитаться перед начальством, потребовал, чтобы я выезжал этим пароходом и ждал следующий рейс в Енисейске.

154. Казачинск-Енисей-Дудинка.     Неистово печет июльское солнце. Жара, как на юге. Температура свыше 30 градусов. Даже не чувствуется речная прохлада. Так и хочется раздеться донага и прыгнуть с борта "Александра Невского" в прохладную прозрачную воду Енисея.   На палубе негде скрыться от палящего горячего солнца. А тут еще сажа от густого, черного дыма летящая на сидящих на палубе пассажиров. Отапливаемый каменным угле, допотопный пароход дымит нещадно на всю округу.   Внизу, в каютах ещё хуже. Жар от работающих на полном ходу двигателей проникает во все щели и съедает остатки кислорода, попадающие вниз с палубы. Жара всех разморила, двигаются как сонные мухи. Зато неугомонные ребятишки носятся сверху вниз и обратно крича, смеясь и плача одновременно.   Наконец нашел более-менее комфортное местечко на носу рядом с якорями. Дыма здесь нет, прохладнее, чем где-либо, да и вид на Енисей и его крутые берега здесь открывается чудесный.   Правый берег реки пологий. По нему тянутся бесконечные болотистые пожни с нечастыми постройками в виде сараев и стогами сена. Левобережье высокое, с отвесными песчаными берегами, очень живописно. Встречаются деревни, близко к берегу подходит тайга, а иногда и дорога, по которой в клубах пыли то и дело проскакивают грузовики.   Первая остановка - Маклаково. Большой рабочий поселок. На самом берегу многочисленные строения, баржи на стапелях, мастерские - это местная судоверфь по ремонту и изготовлению деревянных судов для перевозки грузов.   Чем дальше плывем, тем шире становится Енисей. Повстречались с теплоходом "Орджоникидзе" из Дудинки, с многочисленными пассажирами на борту. Обменялись приветственными гудками, пассажиры дружно махали платками и головными уборами.   Наконец за одним из поворотов на высоком левом берегу показались строения города Енисейска, одного из самых древних сибирских городов, основанного в 1618 году и расположенного в 347 километрах от Красноярска.   В старину город имел название - Енисейский острог. И неспроста. Сюда по каторжному тракту зимой и летом, пешком и на подводах гнали политических заключенных из Красноярска. Часть оставалась в четырехэтажной тюрьме на окраине Енисейска, остальные продолжали этап в направлении Туруханска, Курейки, Игарки.   Уже издали виднеются маковки многочисленных церквей. Чем ближе подплываем к Енисейску, тем явственнее среди густой зелени проглядывают двухэтажные строения, сохранившиеся с дореволюционного периода. В этих особняках жило богатое купечество, в одном из них была резиденция губернатора. До Советской власти Енисейск был губернским городом, столицей Енисейской губернии, вел крупную торговлю пушниной, рыбой, лесом, проводя многомиллионные сделки с купцами из Петербурга и Москвы.   По приезде в Енисейск мой первый визит, как ты правильно догадался, мой дорогой читатель, состоялся в местное отделение МГБ, где предъявил единственный имеющийся у меня на руках документ - справку, что я ссыльный и по распоряжению Красноярского краевого МГБ направляюсь в город Норильск.   Справку у меня взяли и предупредили, что смогу уехать не раньше чем через два - три дня, когда придет пароход "Иосиф Сталин". А пока каждое утро я обязан приходить и отмечаться. Здесь, кстати, мне помогут приобрести проездной билет, за мои деньги естественно. Уехать из Енисейска на Крайний север чрезвычайно трудно. Теплоходы из Красноярска приходят переполненными.   На трое суток снял угол у старушки на окраине города и весь следующий день посвятил ознакомлению с достопримечательностями бывшей столицы.   Но по-существу знакомиться было не с чем. Маленький, типично уездный городишко своим неприглядным видом производил грустное впечатление. В сухую погоду небо заволакивают облака пыли, поднимаемой как транспортом, так и людьми. Все время на зубах скрипит песок с привкусом тины, выбрасываемой волнами реки на берег. А в дождливую погоду ноги не вытащить из разжиженной глиняной почвы. Более менее привлекательна центральная улица с рядами городских учреждений и несколькими магазинами. Кстати, магазины оказались полупустыми. Кроме рядов консервов, на прилавках ничего не обнаружил. За хлебом стояла огромная очередь и ещё было неизвестно, когда его доставят. Наследие енисейских купцов - каменные здания, сохранились в удовлетворительном состоянии.   Стоит лишь свернуть в первый попавшийся переулок, как оказываешься среди полуразвалин, старых, годами не ремонтируемых деревянных домов. А некоторые из них достойны того, чтобы их сохранить. И хотя табличек "Охраняется государством" на них не висит, но следовало бы их уберечь как памятники русского деревянного зодчества. На многих окнах сохранились оригинальные тяжелые ставни, а поверх их замысловатой деревянной резьбы наличники. У каждой избы высокий забор с тесовыми воротами и массивной калиткой. Строили наши предки навеки, но и досмотр на этим наследством нужен, а не бесхозяйственность и наплевательское отношение к столь ценному добру.   Заглянул я и на кладбище, такое же старое, как сам город и почти заброшенное. На месте упокоения именитых купцов огромные памятники с витиеватыми надписями, схоронившиеся за покрытой ржавчиной железными оградами. Ни к одному памятнику не подойти. Все заросло сплошным кустарником и деревьями.   Невдалеке от кладбища высоченная тюрьма, которую можно увидеть с любого места в городе. Зато сидящим в ней ничего не видно. Окна закрыты снизу вверх деревянными козырьками так, что в лучшем случае видно только небо. Долго глядел на эту махину, думал о тех, кто за её решетками... По себе знаю, как невесело ждать в тюрьме своей дальнейшей участи...   На следующий день было воскресенье, поэтому решил сходить на службу исповедоваться и причаститься. Квартирная хозяйка рассказала, что до революции здесь был монастырь и семь церквей. Сейчас действующей осталась только одна.   Утром пришел в каменный полупустой храм. Бедность во всем: масляная краска на стенах облупилась, потолок настолько почернел, что невозможно разглядеть роспись, медные подсвечники и паникадила поблекли, хоругви обветшали. Давно не мытые окна с трудом пропускали свет.   В храме сумрачно и царит полумрак. Электрического освещения нет, храм освещен только проникающим из окон светом и мерцанием свечей. Десяток старых богомолок, одетых в темные одежды с темными же платками на головах. Из мужчин я один.   Старенький попик едва слышно произносит молитвы, жиденькими фальшивыми голосами несколько старушек поют за хор на клиросе.   Небольшая очередь на исповедь быстро растаяла. Священник, по всей видимости, исполняющий обязанности всех священнослужителей, оглядывая свои сумрачные владения, накинул мне на голову подрясник и шепотом, скороговоркой прочитал молитву.   Причастие проходило еще более сумбурно. Неизвестно какой давности вино и хлеб были в темном кубке, но проглотить все это мне пришлось.   Впечатление от посещения церкви осталось такое, будто побывал в монастыре, в бедной женской обители, расположенной в далеком скиту...   Просветленный, вышел из церкви и направился в чайную, удовлетворять теперь физические потребности в виде обеда. После еды решил пройтись вдоль берега Енисея.   По отвесной деревянной лестнице спустился с крутого берега вниз к пристани. На речном рейде царит будничное оживление: снуют буксиры, грузятся лесом огромные баржи, у причалов с помощью паровых лебедок и железного лихтера разгружают кирпич, а с деревянной баржи грузчики на плечах выносят пятидесятикилограммовые мешки с цементом.   Чуть выше порта среди огромных валунов ледникового периода сидят рыбаки-любители. В небольшой лодке, привязанной цепью к деревянным мосткам, сидит рыбак в старом плаще и широкополой шляпе и в больших роговых очках. У него две удочки и он внимательно следит за поплавками.   Что-то знакомое почудилось мне в фигуре молчаливого рыболова. Чтобы получше его разглядеть, я подошел поближе и узнал в нем бывшего нарвитянина Николая Васильевича Устюжантнова-Семухина, с которым не раз выступал на концертах в Нарве.   В 1919-20-х годах Устюжанинов эмигрировал из Советской России и застрял в Нарве. Он был неплохим доктором-массажистом, но работать официально по специальности не мог, так как никакого гражданства не имел. Хотя у него и был нансеновский паспорт, но в буржуазной Эстонии он был лишен права заниматься врачебной деятельностью. Нелегально принимал больных и заодно подрабатывал на сцене, выступая в качестве чтеца-декламатора произведений Зощенко, Романова, Чехова и других прозаиков. Часто принимал участие в благотворительных концертах в Нарвском Русском общественном собрании.   В середине двадцатых годов Устюжанинов переезжает на постоянное жительство в Таллин. Его приглашает нас сцену Русского театра антрепренер Проников, но со своей основной профессией он не расстается и скоро становится довольно известным как отличный массажист. Слухи о нем доходят до К. Пятса, который страдал ревматизмом и Пятс приглашает Устюжанинова в качестве домашнего доктора. Когда Пятс стал президентом, Устюжанинов остался при нем.   Когда я негромко его окликнул, он поднял голову и стал внимательно, как и на поплавки до этого, меня разглядывать поверх своих очков. Он долго всматривался, не узнавая меня, как вдруг узнал и закричал:   - Степочка Рацевич?! Вот это называется здорово! Где встретились! На Сибирской земле, за тридевять земель от Эстонии!   Он бросил удочки. Выпрыгнул из лодки и сжал меня в своих объятиях. Горячие объятия, в конце концов, сменились многочасовой беседой на берегу многоводного Енисея. Спустились теплые сумерки. Река засверкала огоньками стоявших на рейде судов. А мы продолжали сидеть на корме лодки и казалось, что беседе нашей не будет конца, так много надо было сказать друг другу, так много друзей, знакомых и обстоятельств связывало нас, да и "как мы дошли до жизни такой", тоже надо было выяснить.   - За какие прегрешения, Николай Васильевич, вы попали за решетку и теперь пребываете в Енисейске? - был мой первый вопрос.   - Странный вопрос, - отвечал Устюжанинов, - конечно за "близость" к президенту Эстонской Республики Константину Яковлевичу Пятсу. Мне приписывались черт знает какие политические преступления, вплоть до того, что я состоял негласным осведомителем президента по антисоветским делам... Хороший был человек - Пятс. Вспоминаю его добрым словом. Ко мне относился очень хорошо. Приняв процедуру, всегда просил что-нибудь почитать ему, рассказать какой-нибудь анекдот. Любил слушать рассказы Зощенко, Чехова... А ведь ты знаешь, когда я в ударе, то и слезу на веселом месте могу вышибить из слушателя.   Устюжанинов усмехнулся, но, помрачнев от невеселых воспоминаний, нахмурился:   - В общем, вкатили мне 58 статью на десять лет, а после лагеря отправили в ссылку в Енисейск.   В Енисейске жизнь Устюжанинова сложилась неудачно. Во многом конечно повинен его неуживчивый характер, свободолюбие и себялюбие. Не признавая советов и добрых пожеланий, он со всеми перессорился и поэтому нигде долго не задерживался. Успел он повздорить и с главным врачом местной поликлиники. Недолго оставался актером и чтецом в Енисейском Доме культуры. К нему относились снисходительно, почитая талант и даже приплачивали, что было явлением очень редким. Но и здесь он не смог ужиться, покинул самодеятельный коллектив.   По жизни в Енисейске познакомился с вдовой, у которой рос восьмилетний сын. Мальчик возненавидел отчима, целыми днями скитался по городу, лишь бы не оставаться дома. Жаловался матери, что терпит от дяди Коли, так он называл Устюжанинова, побои и оскорбления.   На следующее утро, в день моего отъезда, Устюжанинов пригласил меня к себе, угостил вяленой рыбой и чаем. Своими глазами увидел ненормальную обстановку, царившую у него в доме.   Когда мы с ним прощались на пристани, от всей души пожелал ему семейного и бытового благополучия, а также найти себе новую квартиру...   Попасть на следовавший из Красноярска в Дудинку теплоход "Иосиф Сталин" было не так просто. Над окошечком кассы на пристани висело объявление, извещавшее, что из-за отсутствия мест на теплоходе продажа билетов производится не будет. Только благодаря вмешательству сотрудника местного МГБ мне удалось купить билет третьего класса. В Енисейске около тридцати пассажиров остались без билетов.   Пассажиры третьего класса размещались в трюме, который был переполнен. Лежали на полу, на столах, на скамейках. В первую ночь попробовал лечь на пол в коридоре, где расположены каюты первого и второго класса. Дежурный матрос бесцеремонно разбудил, выбросил мои вещи на лестницу и пригрозил, что если осмелюсь еще раз здесь расположиться, высадить на ближайшей пристани.   В поисках пристанища облюбовал себе место на полу возле входа на теплоход. Было тепло, благо стена машинного отделения находилась рядом и меня не тревожили до тех пор, пока не причаливали к какой-либо пристани. Тогда приходилось вставать, убирать вещи, чтобы освободить проход для пассажиров и груза.   О горячей пищи приходилось только мечтать. Обеды получали только пассажиры первого - второго класса, нам "третьеклассникам" оставались остатки с "барского стола". Питались, в основном, бутербродами и черствым хлебом, запивая все это кипятком.   В поездке быстро завязываются знакомства, да еще в такой, когда условия заставляют искать попутчиков, для облегчения существования. Так и здесь. Через некоторое время я познакомился с двумя пассажирами из третьего класса, также ссыльными и следующими по распоряжению Красноярского МГБ в Норильск. Это были инженер Семенов из Ленинграда и авиаконструктор Радкевич из Москвы, которые после отбытия основного срока по 58-й статье были вновь арестованы и отправлены в ссылку. Договорились держаться вместе и сообща действовать при приезде в Норильск.   Наш теплоход медленно, но верно приближался к Полярному кругу. Заметно понизилась температура. Дул встречный, холодный северный ветер. По небу бежали низкие дождевые тучи. Енисей раздался вширь. Если плыли ближе к одному берегу, второго видно не было. Местами ширина реки достигала 2-3 километров. Неспокоен стал Енисей. Заиграла высокая волна. От её ударов дрожал корпус теплохода, а когда на поворотах подпадали под боковую волну, изрядно качало, как будто плыли не по реке, а по бурному морю.   Все разительнее менялся ландшафт береговой полосы. Появилась типичная для севера Сибири равнинная тундра со слабопересеченным рельефом и лишь на междуречных пространствах встречались невысокие холмы с пологими склонами, на которых изредка виднелись небольшие рыбацкие поселки.   В тундре не увидишь настоящего дерева. Невысокие, с изогнутыми стволами, чахлые лиственницы ютятся только по долинам впадающих в Енисей речек. Отсутствие лесов и обилие низкорослых кустарников - вот наиболее характерные черты растительного покрова тундровой зоны.   Эти особенности растительности обусловлены весьма суровыми условиями природной среды, и, в первую очередь, холодным климатом сибирской тундры. Большую часть года тундровые равнины покрыты белой пеленой снежного покрова. Холодная, с частыми пургами, зима продолжается здесь не менее восьми месяцев. Лето в тундре короткое, не более двух-трех месяцев, прохладно и дождливое, со среднемесячной температурой, не превышающей 10 градусов Цельсия.   По речным долинам и защищенным от ветра склонам располагаются заросли тундровых кустарников. Здесь растут карликовая береза, полярная ива и северная ольха. Высота их невелика, не более 30-50 см., а корни не идут глубже 15-20 см., так как ниже залегает вечная мерзлота.   А Енисей продолжает раскрывать нам свои просторы. Возвышеннее стал правый берег. Наконец на этом берегу показался расположенный на расстоянии 2500 км. от Красноярска, город Туруханск. - районный центр Туруханского края.   В дореволюционное время название сему поселению было - село Монастырское. И служило оно местом поселения политических заключенных. Сейчас в нем с местными рыбаками соседствуют наши ссыльные.   В 1913 году сюда был сослан и поживший здесь до первых дней революции Яков Свердлов. В том же 1913 году в соседнем поселке Костино отбывал ссылку Иосиф Сталин, которого впоследствии переправили на левый берег Енисея в поселок Курейка.   У Туруханской пристани стояли недолго, выгружали муку, соль, сахар. На берег высыпало все население "города", поглазеть на пароход и его пассажиров. Для многих населенных пунктов, расположенных на берегу Енисея, прибытие парохода явление планетарного масштаба. Оно скрашивает однотонные, однообразные, серые будни. Пароход, как окно в мир, та тонкая ниточка, которая связывает их с цивилизацией и с Родиной. Так и в Туруханске - бледные, худые дети, не по детски спокойные и молчаливые, бедно одетые бабы и мужики. За их спинами теснились их убогие жилища. Бегали и лаяли собаки. Другой живности видно не было. На всех нас Туруханск произвел довольно грустное впечатление.   Проплыли еще 100 километров и теперь уже на левом берегу причалили к поселку Курейка, известному по продолжительному здесь пребыванию Сталина.   Через рупор капитан теплохода объявил пассажирам, что в Курейке будем стоять полчаса и за это время желающие смогут сойти на берег и посетить дом-музей Сталина.   Народ дружно высыпал на берег, чтобы хоть немного размяться и заодно посетить предлагаемый музей. К ним присоединился и я.   После продолжительных дождей, предшествовавших нашему прибытию, Курейка утопала в страшной грязи. С трудом можно было пробраться вдоль заборов, цепляясь за частокол. Ноги при этом по щиколотку уходили в жидкое глинистое месиво.   Вот и цель нашего путешествия. Над деревенской избой, самой обыкновенной, похожей на остальные, в которой жил Сталин, чтобы сохранить её навечно для потомков, возведен огромный архитектурный навес. Ярким пятном он дисгармонирует с окружающей бедностью и убогостью ландшафта.   Спустя семь лет, в 1957 году, когда я снова проезжал Курейку, возвращаясь из ссылки в Нарву, обратил внимание, что при стоянке капитан теплохода уже никому не предлагал совершить экскурсию в дом-музей. Злые языки утверждали, что после 1953 года музей закрыли навсегда, а на его дверях вывесили объявление с двусмысленной надписью: "Музей закрыт на ремонт".   Последний город на Енисее перед Дудинкой - порт Игарка. Расположенный в 675 километрах от впадения реки в Карское море, порт является важным экономическим центром на Крайнем Севере. Игарка заложена в 1929-30-х годах для вывоза за границу неисчерпаемых запасов леса Красноярского края. Сюда сплавляются тысячи и тысячи кубометров древесины. Лесопильные заводы города готовят высокосортный пиломатериал. В период навигации Игарский порт заполнен лесовозами иностранных государств. Производится круглосуточная погрузка, так как возможность застрять на обратном пути во льдах Карского моря весьма велика.   Наш теплоход прежде, чем причалить к пристани вынужден был лавировать между корпусами иностранных судов, стоящих на речном рейде. Я видел суда под флагами Англии, Норвегии, ФРГ, Бельгии, Франции, Швеции, которые имели водоизмещение от 8 до 25 тысяч тонн. Почти 50-ти метровой глубины фарватер позволяет судам любого водоизмещения заходить в порт Игарки.   На всех погрузочно-разгрузочных работах, биржах, лесопильных заводах работают заключенные и ссыльные. Это основная рабочая сила. Есть вольнонаемные, составляющие инженерно-технические кадры. В прошлом почти все они были репрессированы, прошли лагеря и по окончании срока, прельстившись высокими заработками, северными надбавками, остались здесь, обзавелись квартирами и семьями. И только в отпускное время, обычно зимой, уезжают на материк отдохнуть от вьюг и метелей.   Воспользовавшись длительной стоянкой, наша группа из трех человек решила прогуляться по Игарке и познакомиться с достопримечательностями города.   В отличие от Туруханска и Курейки в Игарке чистота. Все улицы и тротуары покрыты деревянными настилами, отходами производства. С прогулки вернулись, не запачкав ботинок, что было для нас необычно и странно.   Город сравнительно молод. Еще в 1928 году Игарка, тогда еще маленький поселок, насчитывал 43 жителя, а к 1950 году в нем трудилось несколько тысяч человек.   По расписанию утром следующего дня теплоход прибывал в Дудинку. Оставалось пройти 225 километров. Когда отплывали, то обратили внимание на лагерные вышки, что свидетельствовало о наличии большого количества заключенных в лагерных подразделениях.   По пути встречали спешившие за пиломатериалами в Игарку иностранные суда. Они приветствовали нас гудками, наш теплоход отвечал тем же. Капитаны приветствовали друг друга фирменными фуражками.   По фарватеру плыли ближе к правому берегу, левого берега не было видно, настолько широк стал Енисей.   С верхней палубы невооруженным глазом хорошо различалась правобережная равнинная тундра, местами холмистая, с небольшими озерцами, окаймленными низкорослым тундровым кустарником. На расстоянии многих километров вглубь тундры и по берегу не было жилья, что свидетельствовало об отсутствии здесь человека.   Миновали правый приток Енисея - реку Усть-Хантайку с расположенным на её берегах рыболовецким станом. Отсюда начинается огромный Дудинский район, раскинувшийся на много сотен километров в окружности.   Проплыли мимо двух больших деревень: Потапово и Никольское. Расположенные на отвесном берегу высотой 10 - 12 метров, они гордо парят над водами реки и им не страшны никакие паводки, являющиеся бедствием для более низко расположенных поселений.   Наконец появляется Дудинский порт и город на высоком правом берегу пестрит деревянным постройками. У самой поверхности вдоль причалов передвигаются механические краны, длинными своими сочленениями поднимая из трюмов на берег и опуская обратно грузы.   Столица Таймырского национального округа-город Дудинка насчитывает трехсотлетнюю историю.   В летописи Сибири отмечается, что "в лето 1666 года мангазейский воевода Родион Михайлович Павлов отправил в Пясину (район Авамско-Хетского зимовья, что северо-восточнее Дудинки) четыре лодки стрельцов для сбора ясака (натуральная подать в 16-18 веках собираемая главным образом ценными мехами-соболями, бобрами, куницами). Отряд под началом пятидесятника Ивана Сорокина поднялся по Тазу до верховьев, перетащил лодки волоком в бассейн Турухана и сплыл в Енисей"   Осталось и донесение Сорокина, в котором он сообщает в Мангазею, что ставит зимовье "с нагорней край (на горе) Енисея пониже верхныя Дудины реки"...   По имени притока Енисея-реки Дудины город стал называться Дудинка.   Известный полярный исследователь О.Ю.Шмидт вспоминает, что период становления советской власти в Дудинке осложнялся тем, что здесь хозяйничали ставленники Колчака.   Временный комитет общественной безопасности, провозгласивший себя органом Советской власти в Дудинке и разоруживший колчаковскую милицию, 12 января 1920 года обратился к населению края с воззванием, в котором, между прочим, говорилось: "Граждане! Село Дудинка находится в тяжелых условиях из-за отдаленности от центра и малонаселенности. Шайка попавших в Дудинку белогвардейцев может принести жителям большие неприятности. Поэтому призываем вас слиться с нами в работе по самообороне Дудинки до установления нормального положения в Сибири!"...   По словам того же Шмидта, Дудинка еще в 1935 году не была портом и в 100 километрах к востоку ещё не было никакого Норильска. Население Дудинки составляло тогда 1274 человека.   А сейчас в Дудинке с населением свыше 30 тысяч человек, за 100 дней навигации швартуются сотни речных, морских и океанских судов, снабжающих жителей Таймырского полуострова всем необходимым на долгую полярную зиму - дудинцев, норильчан, а также оленеводов, охотников, геологов, рыбаков. На этих же судах кобальт, медь, никель, каменный уголь, всем, чем богат Таймыр, отправляется в центральные промышленные районы СССР.   Дудинка занимает отличную позицию на высоком обрывистом берегу и можно быть спокойным за судьбы её жителей в случае буйного разлива Енисея в пору весеннего паводка. С реки видны прилепившиеся друг к другу, словно ласточкины гнезда, засыпные домики-балки, построенные в хаотическом беспорядке без каких-либо планов и проектов. Не без основания эта часть города получила меткое название - Шанхай.

   Сойдя на берег, мы втроем направились в Дудинский отдел МГБ. Не без труда обнаружили его в стареньком двухэтажном особнячке, первый этаж которого занимала городская милиция, а второй был отведен следователям и МГБ.   Через пару часов в Норильск отправлялся узкоколейный пассажирский поезд, поэтому мы спешили оформить все бумаги побыстрей. Но из-за отсутствия начальника МГБ дело застопорилось. Где-то через час начальник Дудинского МГБ подполковник Барышев появился и принял нас. Первое впечатление он произвел неплохое. Разговаривал вежливо, корректно с нами беседовал. Поинтересовался, как мы доехали, не утомились ли длинной дорогой, спрашивал, где собираемся работать в Норильске. В деликатной форме попросил показать наши направления, выданные Красноярским краевым отделом МГБ. Повертев их в руках, Барышев спрятал направления в ящик своего письменного стола и, вставая, сказал, чтобы завтра в это-же время мы пришли в отдел за получением разрешения на въезд в Норильск.   - Значит, мы не попадем сегодня на поезд и придется в Дудинке задержаться на двое суток до следующего поезда? - спросили мы.   - Ничего особенного, - благодушно проговорил Барышев, - погуляйте по Дудинке, познакомитесь с городом, пройдите к Енисею. Погода хорошая, прогуляться одно удовольствие...   Он вышел из-за стола и мягким приглашающим жестом указал на дверь.   Мы вышли в полной растерянности. Где ночевать, где питаться не знал никто из нас. Зашли в единственную в городе гостиницу. Нам сказали, что свободных номеров нет. Посоветовали обратиться в Дом колхозника - может там есть свободные места. Мы обратились и нам повезло. В этот день приезжих оказалось не много и три места в комнате на десять человек нам выделили.   Недалеко от Дома колхозника оказалась столовая, в которой мы решили пообедать. Пока подошла наша очередь, пока освободилось три места рядом, прошло порядочно времени.   От увиденного нами в столовой захватывало дух. Хотя на стенах висели плакаты, строго запрещающие приносить и распивать спиртные напитки, все пили. Пили в прямом смысле, используя первое, второе и третье не как продукты утоления голода, а как закуску. Причем пили не что-нибудь а чистый спирт. Это для нас явилось большой новостью. Да и действительно, не везти же сюда за тридевять земель, водку. Спирт поглощается в огромных количествах, в особенности зимой, чтобы не чувствовать мороза и "не дать холоду войти вовнутрь". Зато здесь немало инвалидов на костылях, с отрезанными кистями рук и ног, потерявшими их в результате обморожения в пьяном виде. А сколько замерзает в снегу! Многих находят уже весной, когда сходит снег.   Официантку удивило, что мы заказали обед без вина. Здесь это не принято.   На первое мы заказали гороховый суп с сушеным картофелем. На второе к котлетам предложили на выбор вермишель или гречневую кашу. Никакой зелени в столовой не было. Завоз в Дудинку лука, капусты и огурцов происходит обычно во второй половине сентября. Еще позже доставляется картофель.   Зато в Дудинке процветает спекуляция свежей зеленью, яйцами и некоторыми молочными продуктами, доставляемыми частниками пароходами из Красноярска, а также районов, расположенных южнее Полярного круга. В этом мы смогли убедиться, когда пришли на базар-барахолку. Продуктов предлагалось мало, зато в изобилии была одежда, обувь, мебель, бижутерия, инструмент и всякие безделушки, отслужившие свой век и никому не нужные. Но нас, в первую очередь, интересовали продукты питания. Цены на них были конечно запредельные. Так один небольшой огурец стоил в пределах 3-4 рублей. Свежие помидоры продавались по 4 рубля за штуку. Ведро свежего картофеля стоило 50-60 рублей. У одной торговки лежал на блюдечке свежий творог, не больше 3-4 столовых ложек, и спрашивала она за него 10 рублей.   Во все времена торгашество было присуще Дудинке и его до сих пор не искоренила Советская власть.   До революции местное население жестоко эксплуатировалось приезжими купцами-спекулянтами. Ненцы, долгане, нганасаны, эвенки, занимавшиеся охотой, рыбным промыслом, оленеводством, находились в их цепких руках. В обмен на хлеб, сахар, соль табак, спирт приходилось расплачиваться дорогостоящими шкурками чернобурой лисицы, белого песца, редкостным мехом горностая, а также, а также такими ценными видами рыбы. Как сибирский осетр, стерлядь, нельма, чир, муксун, таймень.   В Дудинке почти отсутствует коренное население. Подавляющее большинство жителей составляют бывшие заключенные, отбывшие срок наказания и оставшиеся здесь работать; ссыльные со своими семьями, а также командированные на Крайний Север на трехлетний срок. О последних скажу особо.   Чаще всего это молодежь, получившая специальное образование - молодые специалисты: врачи, учителя, административные работники органов управления и судов, экономисты, работники культуры и просвещения. По приезду в Дудинку они поступают в распоряжение Дудинского райисполкома и распределяются в больницы, школы, судебные учреждения, конторы района и города. Материально им живется трудно, ставки мало, чем отличаются от материковых, хотя жизнь здесь несравнимо дороже.   Поэтому многие командированные всеми правдами и неправдами пытаются перейти на работу в Дудинский порт Норильского горно-обогатительного комбината, где зарплата на 25-30 процентов выше. Кроме того, работники порта при найме по договору пользуются выгодными привилегиями: через каждые полгода получают 10-ти процентную надбавку к зарплате; за счет комбината могут привезти свою семью; раз в три года пользуются правом бесплатного проезда в оба конца в отпуск, а по истечении срока договора за счет комбината вместе с семьей уезжают на родину и комбинат полностью оплачивает расходы на провоз багажа.   На главной улице Дудинки - Советской, сконцентрированы государственные, районные и городские учреждения, размещающиеся в сплошь одно и двухэтажных деревянных зданиях. Улица Советская протянулась через всю Дудинку с севера на юг параллельно течению Енисея. В сторону от Советской улицы ведут маленькие улочки, переулки, тупички, застроенные многочисленными, уходящими в гору и в сторону тундры домиками-балками частников. Характерно, что нигде не видно палисадников и деревьев. Вокруг домов пробивается жиденькая травка.   Прогуливаясь вдоль Енисея, мы приблизились к порту, куда нас естественно не пустили. Но то, что мы увидели с высокого берега, привело нас в изумление.   Во всю длину сотен метров причалов лентой вытянулись деревянные баржи, самоходные суда, лихтеры, теплоходы. Полным ходом шла разгрузка и погрузка судов с помощью электрических, паровых кранов и вручную. Сотни грузчиков-заключенных на спинах переносили мешки и ящики. Маневрировали узкоколейные паровозы с вагонами. Стоял грохот и свист, клубы пара вырывались непонятно откуда и вся эта суета создавала соответствующий настрой, наводящий на грустные размышления о бренности бытия. А порт ворочался и тужился, пытаясь уложиться в отведенные ему природой три месяца и пропустить через себя максимально возможное количество грузов.   За грузовым портом, приблизительно в километре, на притоке Енисея, реке Дудинке, горбатился пирамидами бревен лесной порт, принимавший плоты с верховьев обеих рек и готовивший стройматериал для шахт и строек Норильска.   Не могли мы не обратить внимание на два вновь строящихся на берегу деревянных дома. В одном приступили к кладке бревен первого этажа, строительство второго только начиналось: в углубленной на 50 сантиметров площадке бурили шурфы для закладки в них деревянных свай, заменяющих фундамент. В первом доме, где возводился первый этаж, отчетливо просматривалось полтора десятка свай, которые служили основанием зданию. Мне рассказали/, что все крупные здания в Дудинке строят на сваях. То есть ни под одним из них нет фундамента в нашем обыденном понимании. Еще более разительный тому пример в Норильске, где сваи заменяют фундаменты огромных многоэтажных кирпичных зданий.   Почему сваи применяют вместо фундамента? Причина и ответ в природно-климатических условиях Крайнего Севера, в вечной мерзлоте, которая находится на незначительной глубине слоя почвы, в которой отрицательная температура постоянна. На это своеобразное явление впервые обратили внимание первые исследователи Крайнего Севера - землепроходцы. Вынимая грунт для постройки острожков (вид жилищ) или копая грунт, они на небольшой глубине даже в жаркую летнюю пору встречали твердую мерзлую почву. Например. В Усть-Порту, расположенном чуть севернее Дудинки, мощность слоя вечной мерзлоты достигает 325 метров. Вечная мерзлота осложняет всякое строительство. При выемке грунта, даже в жаркую летнюю пору необходимо предварительно оттаивать мерзлую почву, а сильно увлажненный талый грунт обычно представляет собой вязкий и липкий плывун. При строительстве зданий приходится считаться с угрозой вспучивания их фундаментов и с неравномерной просадкой, так как во время эксплуатации нарушается температурный режим мерзлоты.   В твердой, мерзлой земле строятся складские помещения для хранения скоропортящихся продуктов, заменяя холодильные установки. Масло, мясо, дичь, колбасы, жиры доставляются на Крайний Север в навигационный период и перегружаются в такие само-морозильные склады, где сохраняются в первозданном состоянии на протяжении длительного периода.   Мне не раз приходилось присутствовать на Дудинском кладбище во время похорон. Здесь нет необходимости, как обычно, копать могилу до двух метров. Достаточно одного метра, чтобы погрузить тело в вечную мерзлоту. При перезахоронении не раз убеждались. Что тела умерших в течение многих лет хорошо сохраняются.   -------------------------------------------------""-------------------------------------------   На следующий день в условленный час явились в отдел МГБ. Барышева словно подменили. Он сидел мрачный в своем кабинете, на наше приветствие не ответил, сесть не предложил, разговаривал грубо.   - Ехать в Норильск не нужно, - с порога отрубил он, - остаетесь работать в Дудинке. Сейчас отправляйтесь в отдел кадров порта. Когда устроитесь на работу придете, доложите о результатах. Понятно?   - Нет, не понятно, - в резкой форме ответил авиаконструктор Радкевич, находчивый, энергичный человек, взявший на себя руководство нашей маленькой группой. - На каком основании вы лишаете нас права ехать в Норильск? Мы имеем направления вышестоящего органа МГБ, которые никто пока не отменял. Поэтому потрудитесь вернуть наши направления, чтобы мы смогли завтра ехать в Норильск!..   Глаза Барышева вспыхнули недобрыми огоньками. По лицу разлились красные пятна. Он, по-видимому, не ожидал такого резкого выпада от ссыльных.   - А я говорю, что вы останетесь в Дудинке и никуда не поедете! Мне лучше знать, где вам жить и работать! А со своим начальством я разберусь сам, без вашей помощи. Так что прекратим эти бесполезные прения и ступайте в порт.   Что оставалось делать нам, бесправным ссыльным. Кому и куда жаловаться на самоуправство Дудинского чекиста?   - А может он действительно получил указания из Красноярска? Ведь не будет же он действовать вопреки распоряжению свыше. Он же не враг себе, - вслух подумал я и остальные со мной согласились, тем более что других вариантов у нас не было.   Отдел кадров Дудинского порта помещался на той же Советской улице. Как везде и всегда к кадровику была очередь. Первым пошел Радкевич. Побыв всего несколько минут в кабинете, он вышел расстроенных чувствах:   - Ничего себе, предложил трудиться по специальности, - не без сарказма проговорил Радкевич, - предложил отправиться на общие работы! Пусть сам идет!   За Радкевичем отправился Семенов. И его постигла та же участь   Наступила моя очередь. С внутренним трепетом входил в кабинет. За столом в форме капитана внутренних войск МГБ сидел моложавый мужчина приятной наружности, уткнувшийся в бумаги. Не поднимая головы, он спросил:   - По какому делу?   - Пришел наниматься на работу, - ответил я.   - Специальность?   Я рассказал ему, что работал в театре, занимался художественной самодеятельностью. Капитан меня перебил, сказав, что в порту театра нет, художественной самодеятельности тоже, поэтому не плохо было бы пойти мне на общие работы.   Тут я вспомнил, что в кармане пиджака у меня храниться заблаговременно выписанная характеристика, выданная мне при увольнении их Казачинского промкомбината.   В ней, между прочим, говорилось: "...Выдана настоящая Рацевичу Степану Владимировичу в том, что он, состоя с 15 июня 1950 года работником Казачинского Райпромкомбината в должности цехового учетчика с работой справлялся, добросовестно и аккуратно выполнял все поручения администрации. С работы уволился 29 июля 1950 года в связи с переводом на жительство в г. Норильск..."   Капитан внимательно прочитал бумажку, посмотрел на меня испытывающим взглядом и проговорил:   - Есть вакансия кладовщика. Оклад 900 рублей. Пойдете к начальнику торга порта т. Иванову. Вот направление.   Радостный выскочил от кадровика и, пообещав товарищам все рассказать вечером, помчался к Иванову. К моему счастью, Иванов оказался на месте.   - Вы работали когда-нибудь в торговых организациях? - спросил Иванов, когда я вручил ему направление.   - Откровенно говоря, нет.   - Считать на счетах умеете.   - Могу.   Пододвинув ко мне счеты, Иванов попросил произвести сложение и вычитание. Я произвел. Тогда он попросил сделать умножение и деление. Я сознался, что этих действий на счетах произвести не сумею, но обещал научиться в кратчайшие сроки.   Глядя мне в глаза, Иванов на обороте направления поставил резолюцию, что берет меня на работу, но обещал проверить мои способности при первой же встрече в рабочем порядке.   С этой бумажкой я поспешил обратно в отдел кадров, чтобы оформиться окончательно на работу. Назавтра я должен был придти в бухгалтерию торга за получением инструкций и определением фронта работ.   Я не чувствовал под собой ног от охватившей меня радости. После 225 рублей оклада в Казачинске, получать 900 рублей - это ли не счастье, так неожиданно свалившееся мне на голову.   По дороге в отдел кадров я уже прикидывал, как устрою свою жизнь в Дудинке. В первую очередь подыщу угол или если повезет, отдельную комнату. Стану копить деньги на дорогу Рае и Алексею и уже на следующую навигацию, выпишу их из Нарвы. Сегодня же вечером напишу письмо, поделюсь своей радостью.   В таком радужном настроении я вошел в приемную начальника отдела кадров. Посетителей, к моему счастью, не было и я сразу же прошел в кабинет. Взяв моё направление с визой начальника торга, начальник отдела кадров порвал её на мелкие кусочки и заявил:   - Только что звонил подполковник Барышев. Он возражает против вашего назначения.   - Но как же так, - растеряно заметил я, - сам полковник послал нас сюда, чтобы устроиться на работу и после этого придти к нему и доложить.   - Ничего не знаю. Я выполняю приказ... Обращайтесь в отдел МГБ.   Позже между мной и подполковником Барышевым произошел следующий диалог:   - Почему вы, гражданин подполковник, не согласны с моим назначением кладовщиком в порту?   - Кто вам сказал, что не согласен?   - Начальник отдела кадров!   - Он этого сказать не мог. Мне совершенно безразлично, где и в какой должности вы будете работать.   - На моих глазах он разорвал направление и объяснил свой поступок вашим указанием.   - Это недоразумение. Завтра все выяснится и сможете работать. Приходите ко мне завтра.   Когда вечером я рассказал о своих злоключениях соратникам по несчастью, они нисколько не удивились, а только подтвердили, что мы ссыльные не люди в глазах местного начальства, а скот, который нужно направлять только на самую тяжелую и грязную работу.   На следующий день меня принял молодой лейтенант, сославшись на перегруженность работы начальника, который не имеет возможности со мной говорить   Я ожидал, что он направит меня в отдел кадров порта, но случилось другое, так как лейтенант относительно меня имел другие указания.   - Где ваши вещи? - неожиданно спросил он.   - В Доме колхозника, а что?   - Отправляйтесь за ними и возвращайтесь обратно.   - Зачем?   - Через два часа на катере поедете в один из рыболовецких колхозов!   - А что я буду делать в колхозе?   - Как что, работать по своей специальности!   - С кем? С рыбаками или рыбками я буду ставить спектакли?   - Оставьте ваши остроты при себе! Я говорю совершенно серьезно. В 24 часа вы должны покинуть Дудинку. Это распоряжение подполковника Барышева. Извольте беспрекословно выполнять его приказ. В противном случае вас под конвоем отправят по месту назначения!   Меня до глубины души возмутило такое своеволие и медленно, чтобы удержать эмоции и остаться спокойным, ответил:   - Позвольте теперь высказаться мне. На каком основании меня собираются вывезти из Дудинки? Чем я провинился? У подполковника Барышева в столе лежит моё направление в Норильск. В нем ничего не написано, чтобы я ехал в рыболовецкий колхоз. Решение подполковника Барышева считаю незаконным и сегодня же напишу жалобу в прокуратуру СССР, а копию отошлю в Красноярское управление МГБ. С вещами можете меня не ждать. Добровольно в колхоз не поеду и можете сказать об этом подполковнику Барышеву.   С этими словами я покинул кабинет и вышел на улицу.   Мной овладело состояние глубокой депрессии, я почувствовал полную безнадежность своего положения. Пусть даже я напишу письмо, пусть даже я его отправлю, хотя это уже под вопросом, потому что вся почта просматривается сотрудниками МГБ. Когда будет ответ? И будет-ли вообще. А подполковник Барышев здесь, рядом и может вершить относительно нас, ссыльных, все, что взбредет в голову. Где, у кого искать защиту от противозаконных действий чекистов типа Барышева & К? Пройдя дважды через горнило НКВД и МГБ, испытав на себе неограниченную власть этого учреждения, возглавляемого порой безответственными, своенравными современными Тит Титычами, я пришел к выводу, что "с волками жить - по волчьи выть". Нельзя обнаруживать слабость, давать понять, что ты их боишься. Только давая отпор можно как-то отстоять себя от посягательств на собственную личность.   Точно также мыслил и Радкевич, который вместе с Семеновым поджидал меня в Доме колхозника. Их также в это утро вызывали в МГБ. Радкевич обязан был на следующее утро явиться на аэродром, чтобы полететь в Авамский район в 700 километрах северо-восточнее Дудинки, Семенову сказали, что его отправят на катере в деревню Потапово, южнее Дудинки.   Рассказ Радкевича о визите в отдел МГБ развеял мое грустное настроение. Я от души смеялся, слушая остроумное повествование Радкевича. как он разговаривал с чекистами. Сначала он прикинулся дурачком, разыграв из себя наивного простачка, принимающего всё за чистую монету и ничего не понимающего, чего от него хотят. Чекистам долго пришлось разъяснять Радкевичу, что значит летать самолетом. Потом он категорически отказался летать потому, что доктора запрещают ему подниматься в воздух любыми способами, потому что он может в воздухе просто умереть. И все это было на полном серьезе. Ведь чекисты не удосужились посмотреть, что Радкевич авиаконструктор и разбирается в самолетах на несколько порядков лучше их всех вместе взятых. Да и летать авиаконструктору все равно, что сходить в булочную. Потом Радкевич стал ссылаться на отсутствие денег на полет и поэтому просил дать ему сопровождающего, чтобы дойти до Авамского района пешком, если уж им так необходимо, чтобы Радкевич прибыл туда. Наконец вся эта катавасия чекистам надоела, они поняли, что их просто дурят и они, прикрикнув на Радкевича, чтобы он кончал базар и приготовился к полету. Так же как и мне, ему было сказано, что в случае отказа, он будет доставлен под конвоем. Теперь беседа приняла другой характер. Радкевич в самой категорической форме заявил, что Дудинки он не покинет, никуда отсюда не уедет. Город ему нравится, здесь он нашел знакомых, которые обещали помочь ему устроиться на работу. Его нисколько не печалит, что не придется заниматься самолетостроением. Пройдя хорошую школу жизни и освоив в свое время слесарное и токарное дело. Он готов взяться за любую работу: может быть руководителем и рабочим, не боится никаких трудностей, но командовать собой никому не позволит. Лагерь многому научил его и, в первую очередь, ни на кого не надеяться, а рассчитывать только на себя, добиваться правды и справедливости. В ходе беседы, Радкевич не постеснялся рассказать чекистам, как следователь, обвиняя его в шпионаже, пытался выбить из него признание, кому он продал копии секретных чертежей секретного самолета, предлагал сознаться, а иначе грозил расстрелом. Радкевич ответил тогда следователю:   - Расстреливайте! Но последними моими словами под дулом винтовки будут слова: "Никогда предателем не был и умираю за Родину!"   Эти слова вызывали невольное уважение чекистов, хотя они и находились "по разные стороны баррикад".   Пока Радкевич вел свой рассказ, Семенов в грустном состоянии, опустив голову. Сидел на кровати и все время молчал. Я обратился к нему с вопросом, что ему предложили в отделе. Глубоко вздохнув, он рассказал о предстоящей поездке в Потапово:   - Ехать не хочется, но что делать. Все равно плеть обухом не перешибешь, придется отправляться. Сказали, что колхоз богатый, всего вдоволь, буду жить обеспеченно...   Радкевич и я не стали его отговаривать, понимая, что это бесполезно. Семенов по характеру мягкий и уступчивый человек, на своем веку мухи не обидел. Куда ему тягаться с системой, спорить с начальством, кому-либо возражать. У Семенова несколько другой стиль: он не меняет условия, а к ним приспосабливается, как хамелеон, сливается с окружающей средой, за счет чего и выживает.   Оставив своих друзей в Доме колхозника, я вышел на берег Енисея погулять, благо погода была отличная и сентябрьское солнце, словно прощаясь на длинную зимнюю ночь, щедро одаривало последним теплом суровую сибирскую землю.

158. Новые испытания.   Прогуливаясь вдоль берега Енисея, прошел нефтебазу. Дудинка осталась далеко позади, впереди необозримая тундра. Огромное безлесое пространство, равнина, покрытая зеленовато-бурым мховым ковром с большими пятнами светлых лишайников. Обилие низкорослых кустарников, небольшое количество видов цветковых растений, бесконечные мхи и лишайники - вот наиболее характерные черты покрова тундровой зоны.   Чтобы существовать в суровых условиях полярной тундры растения выработали ряд весьма своеобразных приспособлений. Типично для карликовых растений и кустарников их низкий рост. Тундровые растения словно прижимаются к земле, ища у неё защиты от пронизывающих северных ветров. Кроме того, стелющиеся по земле растения лучше используют тепло летом, так как поверхность земли быстрее нагревается. Зимой же прижатое к земле растение полностью покрывается снегом и, сохраняя тепло, не вымерзает. Почти все тундровые растения многолетние. Это также является приспособлением к короткому вегетационному периоду, когда в иные годы растения не успевают даже прорастить семена. Как это не странно, но многие растения уходят под снег, не сбрасывая листа, что позволяет им, как только сойдет снег, начать буйное цветение.   На фоне зеленых мхов и кустистых лишайников поднимаются стебли куропаточьей травы, проглядывают нежно голубые незабудки, яркие желтые головки полярного мака, цветут альпийская толокнянка и лапчатка...   Цветы удивительной, приятной расцветки, узорчатой формы с красивым рисунком, но... совершенно без запаха, что также характерно для Заполярья. На тундровых болотах в изобилии прорастает голубика и морошка.   На обратном пути, возвращаясь в Дудинку, прошелся по Советской улице, ставшей уже совсем знакомой. Деревянные мостки и перила позволяли беспрепятственно перемещаться вдоль строений улицы не пачкая обуви и не пыля. Единственное неудобство заключалось в том, что все время приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о кое-где поднимающиеся концы досок или не провалиться ногой в подгнивший сучок.   Естественно задержался у Дома культуры, уж очень он обращал на себя внимание своим неприглядным видом. Больше всего он напоминал огромный бесформенный сарай с мезонином, в котором, судя по табличке, размещался Райкультотдел. Само здание покосилось. Видимо сгнили нижние венцы бревен, некоторые окна были забиты досками. На одном из стоявших возле Дома культуры рекламных щитов, висела афиша кинотеатра, помещавшегося тут же. Местами в доме была сорвана деревянная обшивка, скрывавшая венцы бревен. Дом стоял не покрашенным, поэтому казался грязным, мрачным, темным пятном на всей улице.   Рядом с входной дверью стояла плачущая девушка. Вначале я не обратил внимания на неё, но беспрерывные всхлипывания меня насторожили. Подойдя к ней, я осторожно тронул её за плечо и спросил, почему она плачет и не смог бы я оказать ей помощь, если она в ней нуждается. Девушка ничего не ответила и продолжала всхлипывать. Я вторично тронул её за плечо и повторил вопрос.   Она опустила руку с мокрым от слез платком, и я увидел миловидное, худенькое лицо, большие карие глаза и сбегавшие по щекам слезинки.   Она доверчиво и удивленно посмотрела на меня, чуть успокоилась и поделилась своим горем:   - Представляете, меня отправляют в колхоз, ловить рыбу. А я не могу ехать, у меня больные легкие. Но они и слушать не хотят. Как ссыльную привезли в Дудинку, устроили в ДК уборщицей, я ещё и в самодеятельности пою... А мне велели придти на пристань с вещами... Может быть вы мне что-нибудь посоветуете, что делать...   Я невольно улыбнулся, почувствовав комичность ситуации. Я такой же ссыльный, который также должен ехать в колхоз, а она просит у меня совета...   - Голубушка, - ответил я, - рад бы подсказать, но меня ждет та же участь...     159. Руководитель духового оркестра.     Нашу неожиданную беседу прервал высокого роста мужчина, вышедший из дверей Дома культуры. Он сразу же подошел к девушке и стал ей объяснять, что в колхоз ей все же придется ехать. Но как только путина закончится, а это произойдет в самом худшем случае через месяц, она вернется в ДК на прежнюю должность. Выслушав, девушка повернулась и пошла в сторону Енисея. По вздрагивающим плечам можно было понять, что она снова заплакала.   Мы с мужчиной смотрели ей вслед. Почему-то мне показалось, что он представитель администрации клуба и я, заговорив с ним, стал спрашивать, почему не ремонтируется этот дом, который, судя по внешнему виду, готов рухнуть. Охотно отвечавший на мои вопросы и жалующийся на отсутствие кадров человек оказался директором клуба Орловым Георгием Ивановичем.   - Запланировано строительство нового здания, но затруднения возникают не из-за отсутствия сметной документации и денег на строительство, а из-за отсутствия культурной работы. Что строить новое здание, если нет руководителей кружков, секций драматического коллектива. Может быть вы мне посоветуете кого-нибудь, чтобы хоть какая-то работа велась?   "А что, если предложить вои услуги", - подумал я и тут же вслух высказал свою мысль. Рассказал о себе, о своей прошлой сценической деятельности до заключения. О том, как, находясь в лагере, работал режиссером и актером музыкально-драматического театра.   Орлов в нетерпении прервал мои повествованания и предложил сразу же поступить к нему в ДК на должность режиссера.   Поблагодарив за приглашение, я вынужден был от него отказаться на том основании, что мне, как и этой девушке, предписано немедленно покинуть Дудинку и ехать в рыболовецкий колхоз.   - Ничего страшного, - успокоил меня Орлов, - всё уладится. Мне необходимо получить от вас документы, подтверждающие, что вы профессиональный работник в этой области. Что вы можете предъявить?   - Афиши, печатные программы, газетные рецензии, кое-какие фотографии. Если это вас удовлетворит, то я схожу в Дом колхозника, где сейчас проживаю, и принесу их.   - Очень хорошо! Несите! А я буду ждать вас в своем кабинете в ДК. Надеюсь, найдете, не заблудитесь?   - Постараюсь, - ответил я и побежал в Дом колхозника.   Через пятнадцать минут я принес все, что у меня было. Орлов просмотрел документы, положил их в папочку и сказал: "Ждите на улице", ушел из ДК.   Прошло не менее часа, пока он не вышел из дверей МГБ. Помахав мне рукой, чтобы я продолжал его ждать, он скрылся в подъезде соседнего дома, где размещался райком партии.   В этот подъезд постоянно входили и выходили какие-то люди, но Орлова все не было. Наконец он вышел, с серьезным выражением лица взял меня под руку и, наклонившись к моему уху, стал шепотом передавать результаты своего визита в МГБ и Райком партии:   - Пока что судьба ваша не решена, не могу с уверенностью утверждать, удасться ли устроить вас ко мне на работу. Все зависит от Барышева. Позднее я ещё раз к нему зайду. А сейчас идите к себе, постарайтесь никуда не выходить, на пристани тоже не показывайтесь, а то неровен час попадете под горячую руку. Завтра утром придете в Дом культуры, буду здесь с 10 часов утра, тогда всё узнаете...   В Доме колхозника застал одного Радкевича. Семенова уже не было. Он покорился своей участи и с группой ссыльных уехал на катере в Потапово.   Коротая вечер, мы разговорились в Радкевичем. Разговор естественно вращался вокруг наших злоключений. Радкевич советовал мне держаться до последнего, не отступать ни на йоту, ни под каким видом не соглашаться на отъезд в рыболовецкий колхоз. Он был полностью убежден, что Барышев действует незаконно, решая свои, внутренние проблемы, используя вновь прибывших ссыльных.   - Поверьте мне, - говорил Радкевич, - отправить вас с конвоем он не имеет права. Поймали двух дурачков - Семенова и девушку, о которой вы только что рассказали. Всё это пустая затея, рассчитанная на испуг, не поддавайтесь ей.   Радкевич рассказал, как в поисках работы он зашел в Дудинский промкомбинат, где после непродолжительной беседы ему предложили место заместителя директора. А так как директор в скором времени отправлялся на материк, то обещали его место.   На следующее утро я встретился с директором ДК Орловым.   - Вы не представляете, сколько пришлось просить, доказывать, убеждать Барышева, прежде чем он согласился отменить свое решение. Сегодня пишу приказ о назначении вас на должность руководителя духового оркестра.   - ???   - Не удивляйтесь и не волнуйтесь! Будете заниматься своими театральными делами. Просто в смете расходов ДК отсутствует должность руководителя театрального коллектива, с нового года мы её включим в смету. Зарплата у вас будет такой же, как у всех руководителей, 750 руб. в месяц. Как у вас с квартирой?   - Остановился пока в Доме колхозника.   - При ДК имеется небольшой балок с комнатой и кухней. Сейчас его ремонтируют, а на будущей неделе станете в нем жить вместе с баянистом Пшенниковым. Сегодня же вечером приступайте к работе. Я всех предупредил, молодежь придет к семи часам вечера. Мы готовимся 9 сентября выехать с концертами в рыболовецкие колхозы Усть - Порта вниз по течению Енисея. Постарайтесь подготовить драматургический материал. Я понимаю, времени для подготовки чрезвычайно мало, возьмите какие-нибудь интермедии, сценки, нужен ведущий. Хорошо бы иметь пару чтецов. Когда вернемся, займетесь большим спектаклем.   В Дудинском отделе МГБ мне выдали, справку, заменяющую паспорт, такого содержания:   "Дана ссыльнопоселенцу Рацевичу Степану Владимировичу 1903 года рождения, в том, что ограничен в правах передвижения пределами Дудинского района Красноярского края. Рацевич состоит под гласным надзором в Таймырском ОКРО МГБ и обязан явкой на регистрацию первого и пятнадцатого числа в Таймырское ОКРО МГБ. При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию, удостоверение недействительно".   Далее следовали подписи начальника Таймырского ОКРО МГБ, подполковника Баранова оперуполномоченного Ярлыкова.   На обороте этой справки- удостоверения Ярлыков поставил дату и расписался. Вообще-то Ярлыков оказался приветливым человеком. Участливо спрашивал, как живу, работаю. Узнав, что я играю в шахматы, иногда заходил в ДК сразиться со мной. Был ли он на самом деле "волком в овечьей шкуре", я не знаю. В разговорах с ним лишнего ничего не говорил, держался начеку, памятуя, с кем имею дело. Вел себя, во всяком случае, тактично, скользких разговоров не заводил, ни о ком ничего не расспрашивал. В 1952 году он уехал из Дудинки и вместо него подписи на моей справке- удостоверении ставили многие чекисты, которых я плохо знал и имен их не запомнил. В 1953 году, после смерти Сталина, отмечать перестали и являться на регистрацию стало необязательно.   Удручающее впечатление производил Дудинский ДК не только снаружи, но и внутри. Мало того, что все пришло в ветхость и запустение, но поражала вековая грязь. Впечатление было такое, будто здесь отсутствовало всякое наблюдение за чистотой, никому не было дела до того, что по углам огромного зала пыль никогда не убиралась, с потолка свешивалась паутина, а на стене и за кулисами к грязи примешивались сломанные стулья, столы и скамейки. На большой и глубокой сцене висели, с позволения сказать, темно-синие сукна, напоминающие грязные и рваные половые тряпки. Несколько пустующих комнат, предназначавшихся для работы кружков, заполнял всякий хлам.   Я обратил внимание Орлова на состояние ДК.   - Руки не доходят до всего, - ответил он, - да и не охота ничего делать, все равно будет капитальный ремонт. А может быть начнут строить новый ДК, тогда отпадет необходимость в дорогостоящем капитальном ремонте.   Наш разговор происходил в первых числах сентября 1950 года. Из Дудинки я уезжал в середине июля 1957 года. Нового здания, конечно, не построили. Кое-как подлатали старое и на этом все закончилось.   Зрители на киносеансах, концертах и спектаклях постоянно жаловались на холод в зрительном зале. Всем приходилось сидеть в пальто и валенках. Даже головных уборов не снимали. Парового отопления в ДК не было. Зал-сарай отапливался четырьмя круглыми печками на угле и, конечно, не могли нагреть помещение, особенно в пору суровой полярной зимы. Бывали дни, когда по халатности завхоза клуб несколько дней не отапливался из-за несвоевременного заказа и, соответственно, доставки угля.     160. Гастроли в Никольском - Потапове - Усть-Хатанге.     Для гастрольной поездки я быстренько подготовил Гомера художественного чтения, сценку из оперетты "Свадьба в Малиновке" и скетч Ленча "Таланты". Программа включала несколько музыкальных, вокальных и танцевальных номеров.   Первоначально планировали ехать на моторном катере, но в последнюю минуту катер заменили большим морским ботом с парусом. С собой захватили две пары весел, якорь с длинной цепью. Из расчета на два дня для 12 человек закупили продуктов: хлеба, сгущенного молока, масла, селедки, тушенки. Зная, что предстоит плыть около ста километров в северном направлении, я взял с собой в дорогу баранью шубу. По этому поводу со стороны молодежи в мой адрес отпускались всевозможные шуточки. Меня называли сентябрьским Дедом Морозом, который раньше времени приглашает полярную зиму. У молодежи было основание смеяться. Когда мы отплывали, стояла теплая летняя погода. Ярко светило солнце, дул легкий юго-западный ветерок, обещавший наполнить наши паруса и не прибегать к помощи весел.   Так и сделали. Поставили паруса и заскользили по водной глади. Слева остался позади Кабацкий остров. За рыбозаводом, что в двух километрах от Дудинки, Енисей развернулся во всю ширь. Река несла свои воды в величавом спокойствии. Её зеркальная гладь отражала солнечные лучи. Ветра не чувствовалось, стало так тепло, что все поснимали теплые вещи, оставшись в рубашках и платьях. Свою шубу я пристроил под себя и блаженствовал в тепле и уюте. За рулем сидел сам директор ДК, Орлов. Баянист Пшенников, проводил распевку с хором. Растягивая меха, он играл веселые мелодии, девушки пели русские песни.   Наш бот, управляемый директором, придерживался правого берега реки. Исчезли последние строения Дудинки, вдоль берега тянулась тоскливая унылая тундра. Орлов уверял, что плывем со скоростью не менее 20 километров в час. Наверное, так оно и было, ибо береговые кусты пробегали вдоль борта довольно быстро. Повстречали несколько иностранных лесовозов, спешивших за лесом и пиломатериалами в Игарку.   Сидевшая в носу лодки учительница Ероцкая, она занималась у меня в драматическом кружке, вдруг закричала:   - Смотрите! Смотрите! Впереди что-то плывет!   Все устремили свои взоры в том направлении, куда она показывала. Над поверхностью реки возвышался какой-то округлый предмет, плывший нам навстречу. Сперва подумали, что это корпус перевернувшегося деревянного судна. Но почему оно двигалось против течения? Ну не подводная же это лодка, в самом деле!   Орлов принял лево руля и бот устремился в сторону от берега к середине реки. И снова послышался голос Ероцкой, на сей раз тревожный и испуганный:   - Да это же самый настоящий кит!   Сомнения не было. По середине реки в направлении Дудинки плыл редкостный экземпляр гренландского кита, длиной около тридцати метров, неизвестно какими судьбами проникший из Северного Ледовитого океана, через Карское море в дельту Енисея. Да какую там дельту, до дельты добрые сотни километров. Это уже русло реки. Здесь киту уже тесновато, поэтому любое изменение курса его движения, могло вызвать необратимые последствия.   А Орлов продолжал курс на сближение с океанским гигантом то ли из лихачества, то ли из интереса увидеть кита поближе. Наши женщины подняли страшный крик, умоляя Орлова сменить курс. Но Орлов не предпринимал никаких действий, пока кит не выпустил над поверхностью реки высокую струю отработанной воды. Только после этого Орлов принял вправо, ближе к берегу.   По возвращению в Дудинку, мы узнали, что во время шторма на Енисее, тушу кита, словно подарок для разделки, выбросило около рыбозавода.   Мы продолжали мирно плыть дальше, как небо стало хмуриться, солнце скрылось за густыми низкими тучами, набежавшими невесть откуда, пошел дождь. Сразу же похолодало. К тому же изменился ветер, сделавший парус бесполезным. Мужчины сели за весла. Встречный ветер гнал наш бот к левому берегу. Енисей забурлил сильной, пенистой волной. Брызги летели через борта, попадая на нас. На дне бота заплескалась вода и свободные от весел мужчины принялись её вычерпывать.   Вот когда понадобилась моя шуба. Её я набрасывал на плечи, когда заканчивалась моя очередь грести. Она спасала меня как от холода, так и от водяных брызг.   Спускались сумерки. Ветер все усиливался. Мы двигались черепашьим шагом и, казалось, что не только не идем вперед, но скатываемся в обратную сторону. С большим трудом мы пересекли реку, имевшую в этом месте пятикилометровую ширину и приблизились к низинному левому берегу.   Волны Енисея, мало уступавшие морским, с грохотом накатывали на берег и, шипя, сползали обратно. Плыть в таких условиях было бессмысленно и опасно. Решили выйти на берег, лодку подтянуть повыше, подальше от воды, развести костер и ждать до рассвета в надежде, что к утру ветер стихнет и мы сможем продолжить путь.   Ветер и волны помогли нам выйти на берег. Без особого труда втащили лодку с помощью катков, благо бревен на берегу было множество, подальше от уреза воды и вдобавок укрепили её якорями. На склоне холма, защищавшего нас от ветра густой зарослью кустарника, развели большой костер. Орлов пригласил меня пройтись вдоль берега в надежде найти какой-нибудь сарай, в котором мы смогли бы укрыться на ночь от дождя и ветра. Баянистку Пшенникову было поручено следить за костром и за лодкой, на тот случай, если станет прибывать вода.   Первое, что мы с Орловым установили, двинувшись в путешествие, это то, что высадились мы на небольшой остров длиной около двух километров и шириной не более километра. Пройдя метров пятьсот внутрь острова, наткнулись на охотничий балок - избушку, сложенную из бревен и крышей покрытой толстым слоем дерна и мха, с торчащей железной трубой. В стене было прорезано и застеклено маленькое окошко. Дверь была приоткрыта и мы вошли внутрь. Квадратный балок, размером 4х4 метра имел железную печурку, сделанную из железной бочки, небольшой, сколоченный их горбыля стол, несколько ящиков, заменявших сидения. Напротив окна у противоположной стенки высились двойные нары с набросанной на них сухой травой. На столе стоял ящик, прикрытый деревянной крышкой, сняв которую, мы обнаружили три буханки черного, вполне съедобного, хлеба, в железной банке из-под кильки, соль, несколько алюминиевых ложек. У печки лежали остатки расколотого ящика для растопки.   Я удивлялся всему этому великолепию, а Орлов поведывал мне, что на Крайнем Севере существует неписанный закон, по которому охотничьим пристанищем в тундре может воспользоваться любой человек, оказавшийся в бедственном положении. Если он голоден, то в ящике находит оставленный хлеб и соль. Покидая жилище, охотник оставляет после себя еду, а если её нет деньги, у печки всегда должны лежать сухие дрова.   Орлов поручил мне навести порядок, вымести мусор, растопить печку, а сам направился за нашим творческим коллективом. Вдогонку ему я крикнул, чтобы они не забыли захватить с берега пустые ящики и доски для топки печи. Под нарами нашел чистое ведро, сбегал на берег за водой. В консервной банке из-под джема, емкостью литров 5, поставил кипятиться воду для чая. Когда все пришли, в балке было чисто, тепло, в жестяной банке бурлил кипяток. Озябшие и промокшие, все радовались, как дети, что проведут ночь не под отрытым небом, а в теплой избушке, отдохнут, выспятся.   Сели ужинать. С хлебом решили поступить так: разделили между собой лежавшие в ящике буханки, а вместо них положили свежие. Кроме того, добавили в ящик две банки консервов и три пачки кускового сахара.   Поужинав, все притихли, наблюдая за горящими дровами в печи. Дров не жалели, так как принесли их с собой много. Постепенно стали укладываться "на боковую".   Погода за стенами нашего убежища все ухудшалась. Ветер не только не утихал, но и с каждым часом усиливался. На Енисее свирепствовал шторм. Дождь сменился снегом. Река напоминала море, бурлила, пенилась, с волнами бросала на остров оторванные от причалов лодки, порожние бочки, бревна. Части каких-то деревянных строений. Орлов скомандовал всем мужчинам, а нас было пять человек, выйти на берег и оттащить лодку еще дальше от берега. Теперь лодка оказалась недалеко от балка. Мы не могли и не должны были её потерять, ибо тогда оказались бы в катастрофическом положении. На всякий случай установили ночное дежурство - поочередно выходили наружу с проверкой - цела ли лодка. Всю ночь слышалось отчаянное завывание ветра. Позавтракав, направились посмотреть, что творится снаружи. К утру, погода нисколько не улучшилась. По-прежнему штормил Енисей, высказывая свой неукротимый нрав. Перед нами открывалась потрясающая картина необузданной мощи разъяренной водной стихии, готовой в любую минуту поглотить в свою пучину смельчака, который бы пустился в опасное плавание по реке. В такую погоду даже средней величины буксиры и моторные лодки не рискуют выходить из затонов.   Устроили собрание, чтобы обсудить, как действовать дальше. Решили непогоду отсидеть на острове. Каждый, имевший при себе продукты, выложил их в общий котел. Провели ревизию и выяснилось, что из расчета пребывания в состоянии робинзонады, как минимум, пять суток, хлебная пайка уменьшается до 300 граммов в сутки. Соответственно сокращались порции сахара, селедки, мясных консервов, картофеля.   Все свободное время использовали для репетиций концертной программы, которая, как выяснилось, была составлена наспех и нуждалась в отделке.   Прошла вторая ночь на острове. Мое дежурство проходило с девяти до одиннадцати часов вечера. Ветер понемногу стихал, хотя волнение на реке не унималось. После сдачи дежурства заснул так крепко, что не слышал, как Орлов, вернувшись со своего дежурства под утро, потирая от удовольствия озябшие руки, говорил, что как только все поднимутся, позавтракаем в последний раз на острове и отправимся в путь.   Когда, позавтракав, мы вышли из балка, то буквально ослепли от сверкания ослепительно белого снега под холодным солнцем. Морозное утро дышало покоем и тишиной. Даже не верилось, что вчера все здесь стонало и рушилось. Енисей словно отдыхал после безумного гнева, нес свои воды спокойно и невозмутимо, тихонько отрывая легкой волной береговую ледяную корку.   Быстро спустили на воду свой бот, подняли парус и, пользуясь попутным ветром, поплыли в сторону Дудинку. Снег на берегу не таял, значит был небольшой мороз. Орлов спешил быстрее домой. Чтобы сменить бот на катер и скорее плыть вниз по течению Енисея, обслуживать концертами рыболовецкие колхозы Никольское, Потапово, Усть-Хантайку. Все сидевшие в лодке ежились от холода, просили Орлова плыть на веслах, чтобы согреться. И опять мне в дороге пригодилась шуба.   К вечеру благополучно добрались до Дудинки, а на следующий день после обеда загружались на большую баржу с продуктами шедшую в колхоз Никольское. Буксировал баржу мощный моторный катер. Устроились всей бригадой в матросском кубрике. Отапливался кубрик круглосуточно буржуйкой на каменном угле. Дорогой пели, репетировали, играли в домино и шашки.   Тепло и радушно встретило нас население Никольского. Вечером в Красном уголке правления дали концерт, на который собралось все население от мала до велика. Всех участников агитбригады разместили на ночлег по домам колхозников, оказавшихся весьма гостеприимными хозяевами. Угощали чаем из самовара, разными рыбными блюдами, приготовленными из мясистого и жирного чира, ароматной и нежной туруханской сельдью.   Утром рыбными блюдами, приготовленными из мясистого и жирного чира, ароматной, нежной туруханской сельди. е.ной береговую ледяную корследующего дня на вместительной рыбацкой лодке нас перевезли на левый берег Енисея. Быстро, с ветерком пересекли трехкилометровой ширины реку, на этот раз пребывавшую в полном спокойствии. Ласкало теплое сентябрьское солнце. Меня не переставало удивлять быстрая смена погоды в Заполярье. Еще вчера только бушевал шторм, вилась снежная вьюга, катились могучие валы. Способные свернуть все на свете. А сегодня тишь да благодать.   Две бригады рыбаков в Никольском всю неделю ведут лов рыбы на левом берегу Енисея. На воскресенье они возвращаются домой и выходные проводят с семьями. Ловят неводами. Живут на берегу в маленьких балках-времянках. Рыбу сдают ежедневно на катер, который приезжает из Дудинского рыбозавода. В нашу задачу входило дать концерты бригадам рыбаков, тем более что никто из них не присутствовал на концерте, который мы давали в предыдущий день. Для каждой бригады дали отдельный концерт на лужайке под открытым небом, благо хорошая, безветренная погода позволяла это сделать. В балках, вплотную заставленных нарами, давать концерт не было никакой возможности...   В перерыве между концертами наблюдали за работой рыбаков, совершили недалекую прогулку по берегу Енисея. Огромный невод закидывают с помощью двух лодок чуть ли не за километр от берега. Приплыв обратно, рыбаки принимаются за самую трудоемкую работу. Всей бригадой вручную вытягивают улов. Почти всегда он бывает удачным. На наших глазах из невода извлекли около тонны первосортной рыбы, среди которой были отличные экземпляры остроносой осетрины, огромных пузатых чиров, блиставших на солнце яркой чешуей максунов. О несметном количестве туруханской сельди, средних размеров судаков и сигов и говорить не приходилось. Словно по заказу подоспел из Дудинки катер, который забрав с собой весь улов, тут же отчалил обратно на рыбзавод.   Продолжительное пребывание на свежем воздухе разыграло аппетит артистов. Кормежка планировалась после второго концерта, около шести часов вечера, когда за нами должен был придти катер из Никольского. Ребята ходили хмурые, жаловались, что хотят, есть и просили накормить их до начала второго концерта. Я передал их просьбу пожилому рыбаку. Исполнявшему две должности - завхоза и повара.   - Нечем сейчас угостить вас, - сказал он, - всю рыбу отправили в Дудинку. Подождите часок. Вторая бригада забросит невод, угостим стерляжьей ухой. Правда в садке есть пара налимов, но вы их есть навряд ли будете, уж очень не благородная рыба.   - Почему, - удивился я, - отварного налима у нас очень любят, а про печень и говорить не приходится - деликатес.   - Ну, если хотите, мне не трудно приготовить.   Старик отправился к реке, извлек из садка двух толстых налимов, быстро их очистил, не забыв угостить внутренностями вертящуюся под ногами собаку-лайку.   Лайка, это собака, животное, покрытое густой шерстью, удивительно легко переносящее самые лютые морозы. Зимой она не боится на ночь оставаться под открытым небом, забираясь спать в глубокий снег. Пищей для неё служит рыба в любом виде - только что пойманная, еще живая, отварная, вяленая, мороженная.   За большим, вкопанным в землю столом, мы сели угощаться налимьей ухой. По деревенскому обычаю хлебали из общего котла, причем очень не долго, никому уха не понравилась, она оказалась безвкусной, припахивала водорослями, хотя её обильно заправили лавровым листом и перцем. Я стал уговаривать попробовать печень, но её вкусовые качества были невысокими, - словом, даже голодное состояние не заставило никого доесть уху и отварную рыбу, нажимали на черный хлеб и сладкий чай.   За несколько лет пребывания на Крайнем Севере я убедился, что такие рыбы, как щука, налим и даже сиг, которые мы с удовольствием едим её в Прибалтике, здесь неудобоваримы. Благодаря особым свойствам воды сибирских рек.   Пока мы давали второй концерт, рыбаки приготовили вкусный ужин, состоявший из стерляжьей ухи и отварного чира, жирного и очень мясистого, по вкусу напоминавшего нежную дичь.   Переехали в Потапово, тоже на правом берегу Енисея, колхозную деревню, в два раза большую, чем Никольское. Здесь мы оказались желанными гостями рыбаков и всего населения.   Гастроли завершились в деревне Усть-Хантайка, на берегу реки Хантайки, впадающей в Енисей. Деревня Усть-Хантайка расположена на границе Дудинского района. За нею в юго-восточном направлении начинается Туруханский район.   В деревне держат рогатый скот, занимаются овощеводством, сажают капусту, брюкву, картофель. Какая огромная разница между картофелем выращенным скажем в Прибалтики и в Усть-Хантайке. В Прибалтике картофель крупный, разваристый, душистый а здесь мелкий, размером не более куриного яйца, водянистый, чуть горчит.   Днем, до концерта, совершили прогулку вверх по извилистой и узкой Хантайке. На берегу за одним из поворотов сидел мальчуган и старательно тащил из воды какое-то животное. Животное оказалось ондатрой. Я впервые видел это редкое существо. Ондатра, которую называют ещё мускусной крысой, относится к семейству грызунов и обитает преимущественно по берегам северных рек и озер. Отлично плавает и ныряет, питается водяной растительностью и некрупной рыбой. Длина тела ондатры приблизительно тридцать сантиметров, такой же длины мощный хвост. Вся она покрыта густым блестящим мехом бурого цвета. Завезенная из Северной Америки, ондатра быстро прижилась в северных районах Сибири и наряду с песцом, лисицей и горностаем, стала предметом промысла местных охотников.   В общей сложности на поездку по рыболовецким колхозам затратили почти неделю. В Дудинку нас привез катер Дудинского рыбозавода.   В кабинете директора Орлова кроме меня никого не было. Я углубился в чтение газет, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, услышал незнакомый мужской голос:   - Дудинский Дом культуры?   - Да!   - Позовите к телефону Рацевича!   - Я у телефона! Слушаю вас.   - Потрудитесь явиться в отдел МГБ в кабинет N 6!..   - По какому делу?   - Придёте, узнаете! Не задерживайтесь, выходите сразу!   Вошел Орлов. Узнав, откуда звонили, он чертыхнулся и сказал, что будет меня ждать, никуда не уйдет.   Быстро поднялся по ветхой деревянной лестнице на второй этаж. По обе стороны коридора несколько кабинетов оперуполномоченных. Стучусь в дверь с дощечкой под цифрой 6. Из-за двери, обитой войлоком и клеенкой, слышу голос, приглашающий войти. Открыв дверь, оказался в кабинете опера Лисенко.   Не успел я переступить порог двери, как услышал вопрос: какую должность я занимаю в Доме Культуры. Больше вопросов задано не было. Лисенко сказал:   - По возвращении в Дом культуры скажите своему директору, что вы у него больше не работаете, чтобы он немедленно произвел с вами расчет и заплатил за проработанное время. Заберете свои вещи и придете ко мне... Понятно?   - Мне неясно, почему я должен говорить Орлову о своем увольнении из Дома культуры, на основании чего? С какой стати я обязан с вещами возвращаться к вам?   - Сегодня вас отправляют в рыболовецкий колхоз!   - Старая песня на новый лад, - невольно вырвалось у меня с языка, - скажите, пожалуйста, когда вы меня оставите в покое и дадите спокойно работать? Я имею на то разрешение вашего начальника подполковника Баврышева. Вы собирались три недели назад вывезти меня из Дудинки, но ничего не получилось. Тогда я заявил, что добровольно никуда не уеду и теперь повторяю то же самое. А ваше самоуправство сегодня же обжалую в письме Красноярскому краевому МГБ...   Не сказав больше ни слова, я вышел из кабинета.   Орлов выслушал мой рассказ внимательно и сказал:   - Сочувствую, Степан Владимирович, но сейчас ничем помочь не могу. Все первые лица разъехались. Аппелировать не к кому... ... Придется смириться и ехать. Все равно там долго не продержат. Как только замерзнет река, так закончится и путина, всех привезут обратно.   Потом задумался и вслух поделился своими соображениями:   - Не получилось ли недоразумение. Быть может какой-нибудь старательный чинуша в отсутствии подполковника среди бумаг отыскал невыполненное распоряжение своего начальника и решил теперь, хотя бы задним числом, его осуществить.   Орлов в задумчивости вышел и решил зайти в МГБ. Там его предположение полностью подтвердилось. Пока Барышев был в командировке в Норильске, его заместитель, проверяя бумаги, нашел приказ обо мне с предписанием незамедлительно покинуть Дудинку и дал ему ход. С возвращением Барышева, Орлову удалось уладить недоразумение и с тех пор меня окончательно оставили в покое. Два раза в месяц я заходил в отдел МГБ на отметку к Ярлыкову, тот в свою очередь наведывался к нам в ДК поиграть в шахматы, а заодно и узнать, как ведут себя, как работают его подопечные, ссыльные Пшенников и я.   Из Дома колхозника перебрался в балок Дома культуры. Это небольшая пристройка к ДК с южной стороны, обращенная к Енисею. Своим внешним видом балок напоминал дот. Дощатые стены, засыпанные опилками, на треть вросли в землю. Окна находились на уровне земли. Еще ниже опускалась дверь, которая в зависимости от влажности то закрывалась на ключ, то нет и тогда её приходилось подпирать изнутри огромным колом. Балок отапливался плитой с теплым щитом. В комнате за перегородкой спали я с Пшенниковым, в кухне - завхоз Сергиенко.   В целях экономии я в столовую не ходил и готовил себе еду самостоятельно. Варил суп, макароны, кашу, жарил рыбу. Мои соквартиранты. Пока у них были деньги шатались по ресторанам и столовым, по два-три дня не приходя домой, и лишь голод заставлял их возвращаться. Тогда начиналось попрошайничество в долг без отдачи. Иногда попойки происходили у нас на кухне, в комнату я их не пускал. Пьянство начиналось обычно поздно вечером после репетиции и продолжалось всю ночь и на следующий день вплоть до вечерней репетиции. Пшенников неоднократно приходил на занятия в нетрезвом виде. А по милости пьяного завхоза ДК оставался без угля нетопленным. Да и воду тогда привозили в бочках и если завхоз вовремя не подходил, то оставлял ДК и без воды. Все мои попытки прекратить попойки не давали результата, потому что сам Орлов не прочь был выпить и нередко принимал участие в этих пьянках.   Когда у моих компаньонов деньги окончательно иссякали, в долг никто не давал и занять их было не у кого, они начинали "чифирить" - пить исключительно крепкий чай, который заваривался из расчета: четвертушка чая на кружку кипятка. От такого напитка совершенно теряется человеческий облик. Глаза наливаются кровью, ноги отказываются ходить. Такого пьяного невозможно уложить спать - сон полностью теряется. Организм отравляется алкалоидом, который известен в медицине, как сосудорасширяющая средство.   Чифирение делало Пшенникова невменяемым, неработоспособным человеком. Из-за него срывались репетиции вокального и танцевального коллективов.   О безобразиях, творимых в Доме культуры, знало руководство райисполкома и Райкультотдел., но мер по их искоренению никаких не предпринималось, так как никто из грамотных музыкантов не соглашался идти работать на такую маленькую, по масштабам Дудинки, зарплату.   Однако всему приходит конец. И вот однажды я ставил спектакль "Капитан семейного корабля". Одну из главных ролей в этом спектакле играл Орлов. Из-за его отсутствия начало спектакля задерживалось, Наконец, он явился. Но боже, в каком состоянии! Он едва стоял на ногах, ничего не соображал, изо рта лилась слюна, говорил нечленораздельно. Одним словом - выпускать на сцену в таком виде его нельзя было ни под каким видом. К сожалению, он не имел дублера, поэтому пришлось применить народные средства: окунать голову в воду, натирать виски нашатырным спиртом, поить до рвоты. Кое-как привели его в чувство и с часовым опозданием начали спектакль. Но играл Орлов так, что зрители сразу же почувствовали, что он пьян.   Этот спектакль явился "лебединой песней" Орлова. На следующий день его сняли с поста директора Дома культуры.   Орлова на посту директора сменил Петухов, полная противоположность своему предшественнику: трезвенник, педант, кабинетный работник. Не успев принять дела, Петухов первым делом вызвал мастеров и принялся переделывать свой кабинет. Его мало беспокоило, что протекает крыша ДК и проваливается пол в фойе. На стенах кабинета появились мохнатые ковры, полированный пол блестел матовым цветом, а с наружной стороны двери появилась табличка: "Без доклада не входить"   Клубные работники стали опасаться заходить к нему без особой надобности, потому что он, не стесняясь, напоминал, что его нельзя задерживать по пустякам. Говорить надо только по существу и поскорее уходить, чтобы не мешать ему работать.   Я не мог пожаловаться на плохое отношение к себе Петухова. Наоборот, он был внимателен, ценил меня как трезвого, исполнительного работника, прислушивался к моим советам, вопреки привычки со всеми подчиненными разговаривать свысока и даже старался помочь в решении вопросов, касающихся ДК. Неоднократно высказывал огорчение, что мне приходится жить вместе с пьяницами и обещал позаботиться о более сносном жилье.   Слово свое он сдержал, предоставив мне крохотную комнатку в 5 кв. метров на втором этаже мансарды ДК, рядом с помещением, отведенным под культотдел. Вот когда я почувствовал себя хозяином положения: мог быть спокоен за сон, за работу, за сохранность вещей, еды, всякой мелочи, постоянно у меня исчезавшей. Дошло уже до того, что приготовленный ужин к вечеру исчезал. Пропадали хлеб, сахар, консервы.   Комната находилась над лестницей. Под половой доской была пустота, обычно холодная, отчего пол также был холодный. Через тонкую филенчатую дверь постоянно поддувало. Особенно остро холод ощущался зимой. Вода в ведре, стоявшем на полу к утру замерзала, хотя температура в комнате, после того, как истоплена печь каменным углем поднималась до 22-24 градусов. К утру градусник показывал 10 градусов, а на полу было и того меньше. Но, тем не менее, покой компенсировал все недочеты этого, с позволения сказать, скворечника.   Как-то однажды встретил на улице Радкевича. Он пригласил к себе и рассказал много интересного, в том числе и о Семенове, с которым мы приехали в Дудинку. После того, как он согласился ехать в Никольское, поставили его рабочим в колхоз. Выращивал он капустную рассаду, помогал строителям при строительстве колхозного двора. Материально жил плохо, как говорится, "перебивался с хлеба на квас". С наступлением зимы ему предложили занять место продавца в далекой тундре обслуживать оленеводов и охотников. За 600 километров его увезли в глухую тундру. Предоставили крохотный балок, который одновременно был складом, магазином и его жильем. Снабдили самым необходимым - углем, керосином, хлебом, солью, сахаром, табаком и конечно спиртом. Раз в две недели пополняли товар, который привозили на оленях из Никольского.   Жил Семенов в полном одиночестве. Имел в своем распоряжении ружье, с помощью которого не раз отгонял завывавших под окнами голодных волков, занимался охотой. Ловил в селки куропаток. До наступления холодов рыбачил в озере, находившемся рядом с балком. По 5-6 дней не видел живой души. Общался только с оленеводами и охотниками, затоваривавшимися у него продуктами и мануфактурой. Не имел понятия, что делается на свете. Читал только то, что осталось от предыдущего продавца, да и то все уже перечитал. Каждый раз просил привезти хотя бы старых газет, но каждый раз их забывали.   Зато Радкевич устроился отлично. Как он и предполагал, при освобождении места директора Промкомбината, оно было предложено ему. Получал он приличную зарплату, имел казенную отдельную комнату. Отдел МГБ его ни разу не беспокоил, видимо там смирились с его категорическим отказом уехать в Авамский район.   Были у Радкевича и планы на будущее. Летом к нему в гости приедет жена и если её здесь понравится, то на следующий год приедет на постоянное жительство. В случае приезда жены, Радкевичу обещали предоставить квартиру.   А моя работа в Дудинском ДК продолжалась. Второй крупной постановкой, после "Капитана семейного корабля", явилась пьеса Островского "Не в свои сани не садись". На её подготовку я затратил более трех месяцев. Декорации к спектаклю нарисовал ссыльный художник, в прошлом ленинградский архитектор, еврей Крейцер. Вместе со своей женой он организовал в ДК кукольный театр, в котором я выступал в качестве чтеца.   К моменту выпуска пьесы "Не в свои сани не садись" из Красноярского краевого отдела культуры приехал представитель, который имел задание обследовать состояние культурно-просветительской работы в Дудинском районе. Особое внимание он уделил Дудинскому ДК. Начал с помещения, обратил самое серьезное внимание на его катастрофическое состояние, на необходимость как можно скорее приступить к строительству нового здания. Вникал в работу каждого кружка в отдельности, присутствовал на занятиях, интересовался отношением кружковцев к своему руководителю, знакомился с журнальными записями, посещаемостью занятий, пропусками и не стеснялся спрашивать, почему они происходили.   Был частым гостем моих репетиций пьесы "Не в свои сани не садись". В перерывах заводил разговоры с исполнителями, расспрашивал, как они учат роли, как понимают идейный смысл творчества русского драматурга-классика, какова обличительная направленность данного произведения и почему так необходимо знакомить молодежь с творчеством Островского.   После премьеры, собравшей полный зал, и встреченной, судя по продолжительным аплодисментам и неоднократным вызовам актеров, доброжелательно, красноярский гость собрал нас в репетиционном зале и зачитал свою рецензию на спектакль. Рецензия была большая, полностью заполняла школьную тетрадь. В ней говорилось о большом значении спектакля, его воспитательной роли, о каждой мелочи в постановке, про декорации, грим, костюмы. Очень подробно говорилось об игре каждого актера, не взирая на величину роли. В этой рецензии было немало комплиментов, как актерам, так и мне, как артисту и режиссеру.     Первая моя Дудинская зима 1950-51 г.г. по суровости нисколько не уступала предыдущим зимам.   В первой половине октября, когда уже начались заморозки, в Дудинке объявили тотальную мобилизацию всего трудоспособного населения на выгрузку караванов барж с картофелем, капустой, луком и другими овощами, прибывшими из Красноярска. Приостановилась работа во всех городских и районных учреждениях. Приходилось торопиться, чтобы вовремя, до закрытия навигации, отправить баржи обратно в Красноярск.   Вспоминается случай с теплоходом-рефрежератором "Енисей". Теплоход не успел дойти до Дудинской пристани и застрял посреди реки, вмерзнув в лед. Бесполезными оказались усилия мощных буксиров пробиться к рефрижератору и доставить его к причальной стенке. Оставлять теплоход на зиму вмерзшим в лед было нельзя, так как весной его неминуемо бы раздавило льдинами.   Решили разгрузить рефрижератор прямо на месте. Для этого проложили по льду дорогу и машинами мясо перевезли на береговые склады. Вторая часть операции по освобождению облегченного судна проводилась в сложных условиях. Сам теплоход двигаться не мог, потому что отказали двигатели, из-за большой нагрузки. Тогда с берега доставили толстые тросы, подцепили корабль и, взрывая впереди лед, стали тянуть его с берега мощными тракторами. Обросший льдом теплоход медленно, словно привидение, проламывался во льду и двигался туда, куда его тянули. Вся эта операция продолжалась больше месяца.   На Таймырском полуострове, где участки с относительно повышенным давлением располагаются зимой на юге, а область пониженного давления формируется в северных районах над Карским морем, преобладают ветры южного направления. Наибольшей силы они достигают к середине зимы, в январе-марте. В эту пору бушуют сильные метели и пурги. При огромной скорости ветра, достигающей 30 метров в секунду, взметенный снег и ледяные кристаллы наполняют воздух настолько, что в пяти шагах становится кромешная белая пелена, сквозь которую ничего не видно.   Наступает период, когда начинает свирепствовать так называемая "Черная пурга". Сколько уносит она человеческих жизней! Люди полностью теряют ориентацию. Даже передвигаясь по улице, где казалось бы знаком каждый шаг, люди держатся за стены домов, заборов, бредут, словно во тьме, на ощупь. В Дудинке и Норильске городские власти протягивают по улицам веревки, чтобы люди держались за них.   Зимой 1951 года в "черную пургу" в Дудинке погиб заведующий отделом спорта при райисполкоме, некто Суворов. Опытный спортсмен, отличный лыжник и охотник, он возвращался вечером домой. Жил он на окраине, поэтому там веревок никто не натягивал. Пятнадцати метров не дошел он до своего валка, заплутал в снежных сугробах, выбился из сил и погиб. Нашли его только через четыре дня, когда пурга стихла.   Полярные дни и ночи очень мало отличаются колебаниями суточной температуры. Зимой одинаково холодно как ночью, так и днем. Оттепелей не бывает и поэтому толщина снежного покрова достигает нескольких метров. В снегу исчезают маленькие домики, на поверхности торчат только козырьки крыш, да дымовые трубы. Снежные заносы обычное явление для Крайнего севера. На время приостанавливается автомобильное движение. Нарушается движение поездов на линии Дудинка-Норильск. Для борьбы с заносами вдоль железной дороги с осени устанавливают трехметровой высоты заборы и создается впечатление, что едешь по туннелю   Продолжительность зимы определяется девятью месяцами. В первых числах октября приходится надевать валенки и снимать их можно только в конце мая. Октябрьские праздники и демонстрация 1950 года проходили при 20-ти градусном морозе. Октябрь, ноябрь и декабрь погружены во тьму полярной ночи. Чуть-чуть светлело межу 11 часами утра и часом дня. С середины января начинает показываться солнце. С каждым днем оно все смелее и смелее занимает позицию на небе с тем, чтобы в конце мая описывать в течение суток полный оборот, не уходя за горизонт. Теперь наступает многонедельный полярный день грань между днем и ночью стирается. В 2 часа ночи светло так же, как и в 2 часа дня. В летнюю пору молодежь на Крайнем севере, пользуясь абсолютно светлыми ночами, проводит свободное время за играми и различного рода увеселениями под открытым небом. И только усталость заставляет их расходиться на отдых.   Списался с Раей, что она, вместе с Алексеем, приедет в Дудинку летом 1951 года. К их приезду запланировал скопить тысячу рублей. С этой задачей справился и в июне деньги отправил. Выезд из Нарвы был намечен на июль.   Предстояло разрешить сложную задачу: как втроем разместиться на 4,5 кв. метра жилой площади, предоставленной администрацией ДК. В комнате размещались: плита, топчан, стол и три стула. Для детской кроватки места не было. Не представлялось возможным и соединить три стула, чтобы из них соорудить подобие кровати. Мучимый мыслью: куда бы уложить Алексея, я невольно обратил внимание на возможность устроить антресоль между довольно высоким потолком и входной дверью. Пригласил знакомого плотника, который соорудил под потолком над дверьми нары с довольно высоким бортиком и лесенку-трап. Так удачно удалось разрешить проблему с местом для спанья.   В первых числах июля, около двух часов ночи, переполненный пассажирами теплоход "Серго Орджоникидзе", среди которых были Рая и Алексей, причаливал к Дудинской пристани.   Для тех, кто приезжал сюда впервые, многое казалось странным и удивительным. С трудом верилось. Что это ночь. Солнце светило и сверкало в безоблачном небе, словно в дневную пору.   Сойдя с парохода, пассажиры вынуждены были проходить мимо огромных ледяных глыб, смешанных с галькой, песком, мусором и водорослями, сохранившимися со времен ледохода и не успевшими растаять. Лето стояло холодное, ветреное.   Из моих писем Рая знала, что комнатка, в которой ей предстояло жить, крохотная. Но, увидав все собственными глазами, она пришла в смятение:   - А где же Лека будет спать?   Ей невдомек было поднять взор вверх и увидеть закрытые занавесками новенькие антресоли со спускавшейся вниз трапом-лесенкой. Зато Алексей все моментально разглядел. Не раздеваясь. Он быстро вскарабкался вверх и оттуда закричал:   - Мама! Я здесь буду спать. Тут так хорошо!   Поужинали, попили чайку, стали укладываться спать. Алеша раскапризничался, заявив, что спать не хочет, что пойдет на улицу играть с ребятами, убежденный в том, что раз светит солнце, то значит и день, а днем не спят.   - Мам, пойдем гулять. Когда солнышко, я всегда бываю на улице. Не пойду спать!   Никак ребенка было не убедить, что сейчас ночь и все должны спать. Пришлось занавесить окно одеялом. Алексей неохотно позволил себя раздеть. Залезть наверх, уговаривать не пришлось. Он забыл про капризы и стал подниматься наверх, а затем спускаться вниз. Ему это очень нравилось, и он готов был этим заниматься всю ночь напролет. Наконец Рае это надоело и, шлепнув сына по мягкому месту, она заставила его угомониться.   С трудоустройством Раи проблем не возникло. Она быстро устроилась работать бухгалтером в редакцию местной газеты "Советский Таймыр". Алексея определили в детский сад.   Совершенно неожиданно у нас произошло прибавление семейства. Неизвестно откуда у наших дверей объявился большой рыжий кот с красивой пушистой шерстью. Алексей первым приметил его, впустил, накормил и играл, пока не отправился спать. Кота решили оставить и назвали его Василием.   С первого дня своего появления, кот Васька обнаружил лучшие качества домашнего животного: в туалет всегда просился на улицу, не шкодничал, не привередничал в еде. Отправляясь на прогулку, степенно спускался вниз по лестнице, и терпеливо ждал, пока ему откроют входную дверь. Домой возвращался по крыше, сидел под окном и ждал, внимательно глядя через окно, что делается внутри. Когда он возвращался поздно и все спали, кот осторожно стучал лапой по стеклу, прося открыть форточку. Когда форточку ему открывали, он, с ловкостью акробата, влетал в комнату и укладывался спать на отведенное ему место. В общем, кот был полной противоположностью Алексею, за которым уследить было очень трудно, и вносил гармонию в нашу жизнь.   По выходным и, когда была хорошая погода, мы совершали прогулки по Дудинке и её окрестностям. Берегом Енисея доходили до рыбозавода или ходили на пристань, когда приходил пароход из Красноярска и, издали наблюдали за работой в Дудинском порту, за разгрузкой и погрузкой морских судов. Более дальние походы совершали на восток от Дудинки в тундру, где существовало множество маленьких, укрытых кустами гоноболи, озер. Но задерживаться на лоне природы быстро становилось невмоготу из-за копров и мошек, в безумно большом количестве плодившихся в сырых тундровых местах.   ------------------------------------------------------""--------------------------------------------------   Перед концом навигации наша агитбригада совершила поездку в рыболовецкий колхоз Потапово, где я купил по очень недорогой цене трехкилограммового чира. До сего дня вспоминаю эту нежнейшую на вкус, жирную и мясистую рыбу, из которой мы сварили янтарную уху, а часть зажарили на постном масле. За обедом Рая, по её словам, от восторга готова была "проглотить собственный язык". Такой вкусной рыбы она никогда не ела. Даже Алексей, вернувшийся домой после ужина в детском саду, с удовольствием отведал кусочек чира.   По рекомендации отдела культуры Дудинский ДК пригласил на работу проживавшего в поселке Караул, недалеко от Усть-Порта, художника-любителя, тоже ссыльного, Тихонравова Артемия Андреевича. О нем много говорили. Как об отличном копиисте картин русских художников, в особенности Шишкина и Айвазовского.   Для работы ему предоставили бывшее складское помещение на первом этаже ДК, которое он приспособил под мастерскую. По приезде в Дудинку, Тихонравова сразу же завалили заказами. Шишкинский лес появился во многих дудинских учреждениях, в том числе и фойе ДК украсилось большим полотном копии картины И.Шишкина "Утро в сосновом лесу". Работы Тихонравова отличались большим сходством с оригиналом. Свой дилетантизм, силу большой культуры и кругозора, Тихонравов умел облечь в рамки истинного художника. Его картины дышали искренней правдой, их приятно было смотреть, они по праву могли занимать место в учреждениях города, как украшение серых канцелярских учреждений.   В свободное время я нередко заходил в мастерскую Тихонравова, усаживался рядом с ним, когда он работал над очередным заказом. У нас находились интересные темы для разговора, тем более что в прошлом, он долгое время работал репортером одной из центральных газет. Мы говорили об искусстве, литературе, о художниках, писателях и поэтах. Вспоминали курьезы из их жизни и жизни газетчиков.   После успешно поставленного спектакля "Не в свои сани не садись", ко мне явилась делегация связистов с просьбой помочь организовать у них самодеятельность и осуществить постановку комедии Гоголя "Женитьба". Сперва я отказался, ссылаясь на отсутствие свободного времени. Но уговоры продолжались долго и настойчиво. Пришлось согласиться на общественных началах (бесплатно) проводить у них занятия два раза в неделю. Со своей стороны я поставил условием аккуратно посещать репетиции и через месяц выучить роли наизусть. Своё обещание связисты сдержали, занимались с увлечением, интересом, во всяком случае, несравненно лучше, чем молодежь в ДК.   Однажды, зайдя мимоходом в мастерскую Тихонравова, я обнаружил там начальника Дудинского отдела МГБ подполковника Барышева, сидевшего у мольберта и мирно беседовавшего с Тихонравовым об искусстве рисования масляными красками. Моему удивлению не было границ. На мольберте стояла незаконченная копия картины Айвазовского "Девятый вал". Я что-то спросил у Тихонравого и постарался сразу-же исчезнуть. Позже Тихонравов рассказал мне, что Барышев частый гость в его мастерской, что он увлекается рисованием, также пытается копировать картины русских передвижников и заходит для консультации.   Как-то раз, когда Рая была на работе, Алексей в детском саду, а я готовил обед в нашей комнатке, в дверь тихонько постучали. Я был поглощен приготовлением обеда и поэтому стук не расслышал. Постучали вторично. После моего приглашения войти, порог переступил никто иной, как всесильный подполковник Барышев. Вероятно, на моем лице кроме выражения удивления появилось и выражение испуга, отчего Барышев стал неловко извиняться и, пытаясь меня успокоить, сказал, что пришел по личному делу и всего лишь на несколько минут. У меня отлегло, и я предложил ему стул. Сев, Барышев стеснительно заговорил:   - Тихонравов рассказал мне, что у вас имеется небольшая коллекция художественных открыток с картин старых русских художников. Я, как любитель, занимаюсь рисованием и мне очень бы хотелось воспользоваться этими открытками. Не беспокойтесь, я их верну по первому вашему требованию в целости и сохранности. Сделайте одолжение, предоставьте их мне хотя бы на неделю.   Я вытащил пачку, включающую более пятидесяти открыток. Это была та светлая отдушина, которая позволяла мне переносить тяготы ссылки, в которую я мог погрузиться, забывая все невзгоды и трудности жизни, черпая отсюда вдохновение и силы для существования. Рассматривая картины на открытках, я душой переносился на широкие российские просторы картин Шишкина, Саврасова, Левитана. Поражался глубине проникновения в человеческую психологию Репина, Маковского, Кустодиева. Сопереживал отступающим французам на картинах Верещагина. Окунался в мифические миры Врубеля, Васнецова. Я изучил картины на открытках до мелочей, мог показать непосвященному не только тонкости исполнения, но и зашифрованные моменты, которые любой художник оставляет в картине для себя и своих друзей. Очень часто жизненные ситуации вызывали у меня ассоциации с виденным на картинах и, рассматривая их потом я поражался реальности исполнения и провидения гениальных художников. Расставаться с любой из них для меня было тяжким испытанием. Но делать нечего, я протянул пачку открыток Барышеву.   Просмотрев открытки, Барышев выбрал для себя штук двенадцать, поднялся со стула и, несколько раз поблагодарив, вышел. Через пять дней он принес открытки и попросил для просмотра другие. Выбрав девять штук, среди которых были репродукции картин Перова, Прянишникова, Саврасова, Маковского, не переиздававшиеся в советское время, Барышев попросил разрешения взять их с собой. Помня, каким аккуратным он оказался в первый раз, я не возражал.   Прошло порядочно времени. Закрутившись с репетициями и концертами, я забыл об отданных открытках. Совершенно случайно где-то услышал, что Барышева переводят в Красноярск и на его место назначают другого человека. Тут я вспомнил, что Барышев не вернул мне открытки. Решил позвонить ему и напомнить о себе.   Из отдела мне сообщили, что подполковник Барышев отбыл на аэродром. Звоню в аэропорт. От дежурного по вокзалу узнаю, что товарищ Барышев в ожидании посадки находится в общем зале. Прошу пригласить к телефону. Барышева приглашают и между нами происходит такой разговор:   - Здравствуйте, гражданин-подполковник Барышев.   - Здравствуйте. Кто со мной говорит?   - Это я, Рацевич.   - Слушаю, в чем дело?   - Вы помните, взяли у меня на непродолжительное время художественные открытки русских художников и до сих пор их не вернули?   В трубке послышались какие-то нечленораздельные звуки и непонятные междометия. Потом Барышев вероятно трубку повесил и на этом наш разговор окончился. Я снова позвонил дежурному, прося его соединить меня с Барышевым. Дежурный ответил, что Барышев сам позвонит в ДК и просит никуда не уходить. Прождав полчаса, я снова позвонил в аэропорт. Дежурный сообщил, что десять минут назад Барышев улетел в Красноярск. Больше ни открыток, ни Барышева я не видел.   Думаю, нет надобности комментировать поведение представителя органов Советской власти в Дудинке, бывшего начальника отдела МГБ, подполковника Барышева. Вспомнилась строчка из популярной советской песни, как нельзя лучше подходящей для этой личности: "Каким ты был, таким ты и остался"...   ---------------------------------------------------""---------------------------------------------------     Не долго, около трех недель проработала Рая бухгалтером в редакции газеты "Советский Таймыр". При устройстве на работу, Рая заключила договор на три года. Согласно этому договору она должна была получить подъемные на проезд из Нарвы до Дудинки. Требовалось заполнить опросный лист и анкету. А как только руководство отдела кадров узнало, что у Раи имеется судимость, да еще по 58-й, политической, статье, её сразу же уволили, выдав на руки справку, содержание которой я привожу полностью, как характерный документ сталинской эпохи:   "Выдана Матвеевой Раисе Ионовне в том, что она работала в издательстве "Советский Таймыр" бухгалтером редакции с 16 июля по 11 августа 1951 года. Освобождена от работы ввиду несоответствия по анкетным данным (подчеркнуто мною). В соответствии с этим расторгнут договор - оплата подъемных и проездных не применена". Этот любопытный документ скреплен печатью и подписью заведующего издательством "Советский Таймыр" А. Шадрина.   Как говорится, "Не было бы счастья, да несчастье помогло". Долго оставаться безработной Рае не пришлось. В Дудинском порту был большой спрос на счетных работников, товароведов, заведующих складами, экспедиторов, бухгалтеров и прочих линейных работников. Зарплата здесь была выше, чем в городских организациях. Во второй половине августа Рая стала товароведом в Дудинском порту.   Приближался новый, 1952-й, год. В нашей жизни никаких перемен не предвиделось. Работа протекала в нормальных условиях. Алексей акклиматизировался в детском саду и готовился вместе со всеми к встрече Нового Года. Я обещал заведующей подготовить выступление старшей группы, где находился Алексей и выступить в качестве Деда Мороза. В старшей группе инсценировали стихотворение В.Маяковского "Кем быть" и у Алексея там были слова типа, "Кем-то там быть хорошо, а инженером лучше. В инженеры б я пошел, пусть меня научат". Это двустишие мы с ним долго разучивали. Запомнить то Алексей запомнил быстро, а вот с дикцией было не все в порядке. Мы ему сшили простой х/б костюм: пиджак и брюки, под мышкой он держал рулон ватмана и очень гордился полученной ролью.   Приобрести на Новый год хотя бы маленькую елочку на Крайнем севере не так-то просто. Елки растут в тундре, но имеют жалкий вид. Полярная ель низкорослая, почти голая, ветви малочисленны и коротки. Чтобы сделать подобие обычной елки требуется несколько деревьев, с которых срезаются ветви, и наращивается ствол. Затем ветки вставляются в высверленные отверстия под определенным углом, чтобы не вываливались. Такая, с позволения сказать, елочка, украшенная блестящими игрушками, с запрятанными в вате подарками, внесла большую радость в нашу семью.   Алеша, вернувшийся из детского сада, по достоинству оценил нашу елочку. Когда он вошел в комнату, электрический свет был выключен. Горели только стеариновые свечки на елке. Их огоньки отражались в блестящих боках разноцветных шариков и стеклянных игрушек. В только что истопленной комнате разливалось приятное тепло. Пахло ванильными пряниками и жареной куропаткой. Словно завороженный остановился он у порога, устремил взгляд на сверкающую разноцветными огнями елку и тихо произнес:   - Как красиво! Просто плакать хочется!   В конце декабря морозы достигли 35 - 40®. Как только поднимался ветер, а он был практически постоянным спутником зимы, никакая топка не в силах была согреть нашу маленькую комнатушку. Дуло из-под пола, из-под двери, сквозь стены. Топили углем, поэтому чугунная поверхность плиты раскалялась докрасна, температура поднималась до 20 - 25®. Но стоило только прекратить топить печь, как моментально становилось прохладно. Единственным более-менее теплым местом оставалось ложе Алексея под потолком, и он мог ночью спать под обычным ватным одеялом. Мы же накрывались двумя ватными одеялами и овчинными полушубками. К утру, комната остывала настолько, что дверь покрывалась инеем, вода в ведре ледяной коркой, а огромные наледи льда замуровывали окна. Комнатный градусник на высоте полтора метра показывал 5 - 7 ® тепла, а на полу был полный минус.   Как только выдавалась спокойная, безветренная погода, даже не смотря на сильные морозы, Рая с Лешей вечером направлялись гулять по Дудинке. В свободные от репетиций дни к ним присоединялся и я. Любознательный, не по возрасту сметливый и весьма словоохотливый, Алексей засыпал нас тысячами вопросов на всевозможные темы. Он считал необходимым подробно рассказывать нам все, что с ним происходило в детском садике. Однажды он разоткровенничался, и мы узнали, как часто он там шалит и что еще чаще ему попадает за грехи других ребят, потому что воспитатели уверены, что заводилой всех проделок является Алексей.   Однажды из его уст вырвалась такая фраза:   - Я знаю, мама, почему меня все так не любят и ругают. Потому что я гадкий утенок!..   Видимо прочитанная накануне сказка Андерсена запала ему в душу и он ассоциировал судьбу гадкого утенка со своей собственной.   - Не расстраивайся сыночек, - ответила Рая, - ты же помнишь, что, в конце концов, гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Так и ты, когда-нибудь вырастешь в хорошего и доброго человека.   Алексей задумался и больше никогда не вспоминал о гадком утенке.   До приезда в Дудинку, Леша посещал детский садик Кренгольма. Там у него осталась любимая воспитательница, которую звали Вера Павловна. Частенько в мыслях он уносился в Нарву, вспоминал древние крепости, развалины фабрик и ратуши, говорил о своих сверстниках, с которыми играл и бегал по длинным коридорам казармы, в которой жил. Как-то Рая спросила его:   - Лека! А ты помнишь Веру Павловну? Не забыл её?   - Ты что мамочка! Как я могу её забыть, ведь она у меня в самом сердце!   Наступил февраль с сильными пургами и обильными снегопадами. По утрам первой на работу уходила Рая. Затем, тепло укутанного Алексея я отводил в детский сад. На обратном пути заходил в магазины, закупал продукты и начинал готовить обед.   В один из таких вьюжных дней, когда до прихода на обед Раи оставалось около часа, в дверь сильно постучали. Вошли двое незнакомых мужчин в белых полушубках и спросили, где жена и скоро ли она придет. Я им объяснил, что жена на работе. А придет на обед через час. Ничего не сказав, мужчины молча удалились.   Почему-то мне сразу показалось, что приходившие незнакомцы чины МГБ. В голове сразу же стали возникать предположения и догадки, вызвавшие этот нежданный визит. Я подумал, не связано ли это с работой в редакции и, конечно, меньше всего думал, что приходили её арестовать.   Вскоре раздались шаги, поднимавшихся по лестнице к нашей коморке людей. Первой вошла Рая, за ней те двое, что приходили недавно. Бледная, с заплаканными глазами, Рая тяжело опустилась на кровать.   - Что случилось? - вырвалось у меня.   - Ваша жена подлежит аресту! - сказал один их сопровождающих, - Пусть соберет самое необходимое, возьмет с собой, а сейчас мы обязаны произвести у вас обыск.   - Скажите, за что её арестовывают? - вырвалось у меня.   - Придете к нам в отдел, узнаете! - холодно прозвучало в ответ.   Один из МГБ-шников выглянул за дверь и пригласил двух понятых. Вошли двое мужчин в штатском и молча стали нас разглядывать. Коморка наполнилась людьми так, что повернуться стало негде. Тогда понятые вышли на лестницу, а дверь осталась открытой. Комната стала интенсивно терять тепло, а температура быстро приближаться к уличной. Сотрудники МГБ начали перетряхивать наши вещи и составлять протокол.   Я стал прощаться с Раей, помогая ей собирать вещи. Закончив обыск, составили протокол, подписались и ушли, оставив меня одного в холодной комнате. На душе было также холодно, как и в остывшем и разоренном нашем гнездышке.   Собрав всю свою волю в кулак, пошел в отдел МГБ. дежурный офицер направил меня в первый кабинет. Сидевший там оперуполномоченный, порывшись в бумагах, объяснил, что Рая арестована по решению Генерального прокурора и её старое дело должно быть пересмотрено из-за открывшихся новых обстоятельств. Завтра ей самолетом направят в Красноярскую тюрьму для прохождения следствия по данному делу.   Проникнувшись ко мне сочувствием, чекист разрешил мне в четыре часа свидание с Раей, и передать ей продуктовую посылку.   Свидание, продолжавшееся двадцать минут, происходило в его присутствии. Раю, естественно, больше всего волновала разлука с ребенком. Она просила привести Алексея, чтобы проститься с ним. Едва убедил её отказаться от этого непродуманного шага. Впечатлительный ребенок мог болезненно реагировать на разлуку с матерью, которая, конечно же, не смогла бы спокойно проститься с сыном, что в одинаковой степени повлияло бы на обоих.   Рая горько плакала. Она умоляла беречь Алексея, писать ей обо всем, обещала при первой же возможности прислать свой адрес.   Так вторично произошло наше вынужденное расставание, только теперь в роли арестованного очутился не я, а она.   Мысленно я тешил себя надеждами, что её постигла та же участь, что и меня в 1949 году, когда меня арестовали по старому делу и отправили в ссылку. Я надеялся, что в ссылку направят и ей и она вернется домой, в Дудинку, потому что ссылать дальше на Север уже было невозможно.   Вечером, придя в детский сад за сыном, я застал его рыдающим навзрыд. Он был наказан за то, что с несколькими другими мальчишками проник в кабинет заведующей. Они там навели естественно беспорядок и, что самое неприятное, уронили телефон, который разбился. Его естественно наказали и ожидали, что я продолжу воспитательную работу с сыном на глазах у воспитателей. Но я никак не реагировал, молча успокоил Алексея и так же молча стал его одевать. Даже воспитатели обратили внимание на мое депрессивное состояние:   - Что с вами, Степан Владимирович? Вы всегда приходите такой жизнерадостный, веселый, шутите, а сегодня прямо неузнаваемый. Плохо себя чувствуете? Может, заболели?   - Неприятности по работе... С самодеятельностью не сладить, пропускают занятия, - отговорился я.   Дорогой Алексей весело щебетал, забыв про неприятности, связанные с телефоном. С увлечением рассказывал мне, как сегодня он лепил из пластилина птичек, а завтра будет лепить мишку.   Погода, на редкость, стояла тихая, безветренная. Луна сияла над головой в белом венчике, что сулило усиление мороза. Над домами вырастали уносившиеся ввысь столбы белого дыма, напоминая. Что везде усиленно топят...   Я умышленно шел по той стороне улицы, где за высоким забором располагался маленький домик временного изолятора, в котором находилась Рая. Могла ли она предполагать, что я с Алексеем находимся всего в нескольких метрах от неё?   Перешли на другую сторону улицы. Когда показался ДК, Алексей ринулся бежать, чтобы первым ворваться домой и броситься в объятия мамы. Я его задержал.   - Алеша, мамы дома нет. Она уехала в Игарку по делам, и возвратиться не скоро.   - А мама полетела на самолете:   - Да, миленький.   - Она завтра вернется?   - Нет, сынок, она вернется не скоро...   - Почему?   - В Игарке много работы... Она пришлет письмо и в нем скажет, когда вернется обратно...   Придя домой, я ещё острее почувствовал одиночество и беспросветную тьму впереди. Теперь наверняка меня уволят с работы и выгонят из ДК. С малым ребенком на руках, в одиночку, без родственников и хороших знакомых, выжить будет очень и очень проблематично. Сухой комок подкатил к горлу, и непроизвольные слезы побежали у меня по щекам. Алексей, забравшись ко мне на колени, стал меня утешать и успокаивать:   - Ну не плачь, папа! Ты же сам говоришь, что мама приедет. Пусть не скоро, но приедет. А мы с тобой будем её ждать и готовить ей подарок. Как ты думаешь, что мы подарим её, когда она приедет?   От этой чистой и безгрешной любви у меня полегчало на сердце, слезы прекратились, и я подумал, что действительно, на этом жизнь не кончается и, как бы не было тяжело, надо жить дальше, хотя бы ради сына и будущей встречи с Раей.