29 марта 2024  09:15 Добро пожаловать на наш сайт!
Поиск по сайту
 Виктория КЕЙЛЬ (КОЛОБОВА)
 

РАТАТУЙ:  ЖАЖДА ЖИЗНИ, ИЛИ МОЯ  ЕВРЕЙСКАЯ ТЁТУШКА 

 
  «Выметайте зло! Это день очищения. 

Искупайтесь, примите слабительное. 

Это благоприятные действия. 

Избегайте свадебных церемоний, 

путешествий  и рытья колодцев». 

(ФэнШуй прогноз на 1 ноября 2007 г.) 

 

                                                             1. ИСИДОРА 

 

Странное дело: в доме была уйма тупых иголок, но самое странное было то, что ими никто никогда не шил, – просто тётушка в молодости ходила на курсы кройки и шитья, хотя терпеть не могла ни кроить, ни шить и шила себе обычно в ателье, но чаще покупала разное тряпьё в магазинах. Ну да, очень тупые, хотя и абсолютно новые иголки – практически все иголки были новыми. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы иголки затачивали? И что делать с тупыми? Куда их девать? И отчего-то ведь они должны были затупиться. Эта мысль не давала мне покоя, пока я сортировала день за днём бессчётное количество пузырьков из-под лекарств и парфюма, вкупе с пробками, из коллекции в третьем поколении – гордость женской половины нашей семьи. Впрочем, мужчин давно не осталось в доме с огромными тяжеленными, испитыми от вечной влаги ставнями и тёмными углами, откуда торчали клочьями свалявшаяся пыль. На подоконнике от гераней попахивало клопами. На кухонной газовой плите и в мойке копошились препротивнейшие тараканы. В доме было душножарко, потому что тётушка не любила проветривать и любое дуновение свежего воздуха именовала «сквозняком», которого панически боялась. После десятидневного пребывания в гостях у меня обычно воспалялись глаза и развивался сильнейший конъюнктивит. Но любые чужие болячки раздражали тётушку, поскольку ей была непонятна природа их появления. Сама тётушка никогда не болела и считала все без исключения болезни признаком греховности и человеческой слабости. 

Тётушку звали Исидорой. Родилась она в суровые годы гражданской 6– или 7– месячной, что в точности было неизвестно, однако достоверно был известен тот факт, что матушка тайно ото всех носила донашивать её на бойню. Покойная матушка зачитывалась в молодости стихами Сергея Есенина и своего новоявленного миру ангела одарила столь необычным именем в честь небезызвестной танцовщицы–куртизанки. Однако тётушке больше нравилось повторять, что она крещёная Елизавета, и при этом во всём её облике с маковки до пят проступала царственная неприступность памятника. Её жизненные принципы были непоколебимы, впрочем она сама их и устанавливала (так было много удобнее), хотя могла часами морализировать на тему общепринятого порядка. Порядок означал, что хорошо только то, что нравилось тётушке. Правда, к старости тётушка стала чуть мягче: прошла её взрывная истеричность, когда пух и перья от разорванных в клочья шляпок и неудачно купленных кофточек разлетались по всему дому под звон битой посуды. Тётушке нравилось по-детски обиженно всхлипывать по поводу и без повода, особенно, если её оставляли без внимания, когда её обуревали разного рода капризы (или «бзыки» – как мы их называли), которые воспринимались окружающими как безобидное чудачество. Впрочем, незыблемой оставалась её способность всегда и во всем быть правой. «Дурочка, – сказала она мне по телефону, кружась на вертолёте над Швейцарскими Альпами, – никогда не заводи детей и обретёшь секрет вечной молодости».  

Тётушка была эгоисткой. Любовь её молодости, овдовев в четвёртый раз, женился на ней в постпреклонном возрасте, когда ему перевалило за 70. Тётушка была моложе почти на 5 лет. Она продала однокомнатную «хрущёвку» на окраине и переехала на законном основании к своему престарелому возлюбленному в дом под номером 13 в престижном квартале в центре города. В свадебное путешествие они уехали в Израэль. Я получила по почте роскошные фотографии, где тётушка запечатлила себя в ниспадающем до пола бирюзовом платье и в накрученном буклями парике сиреневого отлива. Видимо, старик долго не продержался. В гордом одиночестве она возвышалась среди огромных ваз с цветами и... на верблюде.  

К этому времени все её подружки успели одна за другой покинуть земную обитель, так что вскоре она осталась совсем одна. Но долгими северными ночами, среди потускневших стен, изрезанных трещинами словно следами от молний, она продолжала разговаривать с призрачными свидетелями своего прошлого, и уговаривала вернуться за ней. В доме у тётушки порой происходили воистину удивительные вещи. Иногда до меня доносились обрывки этого интенсивного общения, но тётушка никогда не признавалась и тщательно скрывала ото всех эту свою единственную пагубную слабость. И когда на моих глазах из-под подшкафников и из-под поддиванников пёрла нечистая и по квартире начинали бродить тени, – она испуганно бледнела, но делала вид, что ничего не замечает. В последний свой приезд я привезла с собой подаренного мне учениками огромного белого кота «перса», который примирил меня со всякой чертовщиной и помогал тётушке растрачивать неизбывную женскую нежность. 

Тётушка с детства страдала комплексами. Особенно её раздражала собственная близорукость – в школе её дразнили «четырехглазкой». Тётушка не терпела шуток в свой адрес, так что самое незлобивое подтрунивание или подначивание даже со стороны близкого  человека, могло вызвать неконтролируемую вспышку ярости. Насмешек она боялась больше, чем привидений и не позволяла себе смеяться над другими – допускалась только жёсткая критика. Самой тётушке казалось, что она знала всё для того, чтобы не заблудиться и выжить в дремучем лесу жизни. Однако для достижения поставленной цели она всегда умудрялась выбирать самые что ни на есть непроходимые окольные пути, чтобы поистине героически их потом преодолевать, – каждый раз доказывая самой себе и всем окружающим, как трудно жить, когда жить надо… Ради этого она была готова ненароком вляпаться в лужу, вместо того, чтобы преспокойненько обойти стороной. В любом магазине безошибочно становилась в конец самой длинной очереди и, возвращаясь вечером из гостей домой, забредала в подозрительно тёмные переулки, шарахаясь в ужасе от собственной тени.  

Но надо отдать ей должное: она редко бездельничала и почти постоянно находила себе какое-нибудь занятие по душе, будь то (лишённое смысла на мой взгляд) переливание кастрюль по банкам или раскладывание провианта из магазина по всевозможным коробочкам для загрузки в два огромных люто холодящих холодильника. Закупаемый провиант она завозила обычно на тележке про запас, так что никогда нельзя было знать наверняка, какой годности тот или иной продукт, который она скармливала заблудшим гостям, так что никто не был застрахован от её забывчивости. 

По кармическому гороскопу тётушка являла собой инкарнацию шамана из Северной Африки. И страстей была воистину африканских: в 86 в её одежде преобладали карминно красные тона, как и цвет губной помады. Фасон многочисленных головных уборов (язык не поворачивался назвать их «шляпками») будоражил воображение: большинство из них размером по высоте намного превосходили нормальную человеческую голову. Она обладала удивительной способностью «затирать» красоту: умудрялась приобретать по акциям самые бездарные и безвкусные вещи, лишённые большей частью вообще какой-либо функциональной значимости, долго мучилась потом в поисках найти им хоть какое-нибудь применение и радовалась, когда удавалось «сплавить» за очевидной ненадобностью. Она обожала примерять на меня своё полусинтетическое шмотьё, но это всегда заканчивалось тем, что с меня начинали ссыпаться искры. Хлопок она игнорировала, но как ни странно  –  от неё искры никогда не летели: феномен, которому я так и не смогла найти объяснения.  

Она любила всё вкусное и дорогое, но когда её этим вкусным и дорогим угощали или когда это вкусное и дорогое дарил кто-нибудь другой. Тётушку отличала скрупулёзная бережливость, но то же время не была лишена благотворительности и привечала сирых и убогих. Единственное, что её всегда  искренне удивляло: это когда пригретые сирые и убогие начинали бунтовать, предпочитая помирать с голодухи, но только не идти к ней на поклон за подачками. Впрочем, обвинения в фарисейской неискренности ей приходилось выслушивать не так уж часто. Большинство не опускалось до бессмысленного выяснения отношений. Квартира напоминала кунсткамеру ненужных и ни к чему непригодных, затасканных и даже сломанных вещей, многие из которых попадали к ней по праву наследования от усопших и годами вылёживались, пока она их кому-нибудь не передаривала или просто выбрасывала, изредка устраивая «чистки» от случая к случаю. 

При полном отсутствии художественного вкуса у тётушки было  очень своеобразное чувство юмора: она предпочитала грубовато сальные анекдоты, лишённые какой-либо изюминки. Из-за прикрытых дверей кабинета доносилось душераздирающие «я хотела твоё тело...» и «люби меня по-французски...» Русскую попсу сменяли умопомрачительные диалоги новорусских сериалов. Тётушка любила всхрапнуть под них, но стоило уменьшить звук, как она тут же обиженно просыпалась. Слова «насилие», «изнасилование, «избиение» вызывали сладостную улыбку томления на её лице. Pent house oна подсматривала со стыдливым любопытством обиженной добродетели и не упускала случая на утро с возмущением прокомментировать тот гнусный эрос, которым подкармливала себя с экрана. Хотя рождена она была явно не для фотосессии в журнал Playboy, однако во всём её облике просвечивался Телец: пол не угадывался из-за теплокровности солидного и упрямого, необузданного в своих желаниях животного. Глядя на неё я уверовала, что и седобородый автор «Войны и мира» в свои почтенные лета не только катался на коньках, ездил на велосипеде, скакал на лошади, но и приседал «пистолетиком» на одной ноге более 40  раз. Тётушка брилась каждый божий день и жаловалась, что у неё климакс и что её замучили приливы.  

Было очевидно, что африканский предтече мучил её не на шутку. В доме номер 13 было 13 часов, но тётушка не хотела ничего слышать об их количестве и очень сердилась, когда я от нечего делать приступала к подсчёту. Все часы, разумеется, показывали разное время: бой настенных «огни Парижа» в столовой сменяла охрипшая от безысходности вовремя прокуковать кукушка, затем прозванивал будильник и баритонально заступали настенные в кабинете. Время от времени эту какофонию дополняла волынка чайника. Но тётушка, казалось,  не испытывала по этому поводу никакого дискомфорта. Ложиться спать и просыпаться приходилось не по естественному времени дня и ночи, но если пересчитать на временные пояса, то всё-таки выпадала Северная Африка. Время не шло и не стояло на месте – оно выпадало в осадок, и его с усердием разжёвывали, промалывали обновляемые по мере усовершенствования техники протезирования вставные челюсти. Ей нравилось называть меня старушкой, хотя уверяла всех, что взрослой студенткой стояла у моей колыбели. Форма её ушных раковин только подтверждала мою догадку, что она не слышит шум прибоя – время ничего не значило для неё. Мне было грустно сознавать, к чему может привести неудачная инкарнация. И каких только монстров ни порождает «комплекс неполноценности» (Mindеrwеrtigkeit). Единственное, что ещё как-то будоражило её старческое воображение и доставляло чувственное наслаждение – это была возможность принуждать окружающих близких ей людей беспрекословно подчиняться абсурдным подчас требованиям и желаниям. И всё таки я по-своему любила свою ужасную тётушку, и мне бывало её очень жалко… Потому что главное, что я поняла в ней, так это то, что  пирамиды дорогостоящей хозяйственной утвари по последней моде и сногсшибательные технические агрегаты, которыми она не умела пользоваться, и округлённые счета в разных банках, – всё это было проходящим развлечением в её жизни. Главное – Исидоре было невыносимо скучно. 

 

                                             2. ПОХОРОНЫ ЗАКАЗЫВАЛИ?.. 

 

Часы неожиданно пробили полночь – то были «Огни Парижа». Как всегда, вслед за ними почти одновременно подали голоса остальные. Под их благозвучный перезвон Исидора,  блаженно улыбаясь, утопала в подушках на своём предсмертном ложе. Казалось, всю свою жизнь она провела в томительном ожидании именно этой минуты неизбежного познания тайны бытия, когда все времена сливаются воедино, оповещая мир о завершение земного пути, чтобы  предстать  перед лицом наивысшей истины, именуемой Судом Небесным. Непроходящий и почти первобытный трепетный страх перед обретением вечного покоя заслонил от неё обыденную действительность и породил новое, казалось бы совершенно чуждое ей чувство беспомощности, которое вполне реально привносило пренеприятнейшую путаницу в привычный расклад мыслей и распорядок дня, ибо драгоценнейшая Исидора боялась потеряться в собственной квартире и, чтобы окончательно не утратить точку отсчёта своего земного существования, приучила себя метить территорию зарубками на память.  Так привычные предметы находили самое неожиданное продолжение, перемещаясь в пространстве вслед за Исидорой: тарелки вместе с ножами, вилками и ложками могли приземлиться на стул посередине комнаты, мясорубка могла оказаться на гладильном или журнальном столике, туалетная бумага соседствовала с любимыми кроссвордами на диване и так далее...  И всё оттого, что иначе Исидора могла просто позабыть о них, и только ночная ваза (или «подешамбор», говоря по–французски), именуемая по семейной традиции «генерал», неизменно стояла около кровати, чуть сдвинутая к середине комнаты перед трюмо, на котором рядом с бритвенными принадлежностями были разложены небольшие иконки.   

Самая маленькая икона примостилась прямо над её головой над спинкой кровати, для чего пришлось убрать со стены и отдать кому–то из знакомых в качестве очередного дружеского подношения непомерно тяжёлый персидский ковер. Поскольку больше всего на свете Исидора боялась забвения, то старалась подсластить себе час неминуемого расставания с ближними и обзавестись лояльными земными присяжными, чтобы очиститься от грехов делами на её взгляд правильными и значит праведными, ибо неправильные деяния быть праведными по понятию никак не могут. Так что знаки искреннего расположения или благоволения,  возводимые в ранг поднебесной значимости, приносили время от времени вполне ощутимые, по её разумению, плоды в виде беспрекословного послушания, – хотя случалось, что уважительно уничижительное раболепствование перед ней выглядело чистейшей воды лицемерием. Но для Исидоры это было не вполне осознаваемое и в то же время ни с чем несравнимое чувство фатального обладания чужой душой, и ради этого она была готова даже на компромисс – насколько это понятие вообще было соизмеримо с её представлениями о человеческих взаимоотношениях.  

Ей действительно доставляло неизъяснимое удовольствие проявлять заботу и любовь, причём исключительно так, чтобы непременно получать за это сполна «не отходя от кассы» желаемые дэвиденты по шкале  разумных ценностей, которые  всегда казались ей намного важнее всех остальных душевных координат, поскольку в чувствах она привыкла руководствоваться прежде всего голосом разума, – так что было довольно трудно проявить заботу и любовь по отношению к ней самой – даже самую искреннюю, если они не отвечали её пониманию момента истины и вероисчислению 

Эта была совсем другая философия греховности, которую она вынянчила на протяжение всей своей сознательной жизни и которая была выстрадана  до содрогания всеми фибрами души, ибо надо признать тот факт, что в бессознательную сторону человеческого существования Исидора никогда не веровала и можно даже предположить, что это было источником её затянувшегося и ставшего столь обременительным безрадостного существования, ибо душевные катаклизмы рода человеческого никогда особенно не трогали Исидору. Однако совсем другое дело, когда речь шла о катаклизмах вполне материального мира, с привкусом кровавых мальчиков в глазах, – что неизменно вызывало на её лице задумчивую полуулыбку какой–то сомнительной тайной удовлетворенности.  

Поскольку последние лет 20 (25 или 30) никаких волнительных новостей, кроме известий об очередных похоронах и поминках родственников,  друзей и сослуживцев, до неё не доходило, – Исидора изнемогала от приступов ипохондрии в затяжном полёте над земными обязательствами и привязанностям, – то вознося молитвы, то богохульствуя и осыпая проклятиями ни в чём неповинных, долготерпеливых сосострадальцев. То она жаловалась, что её мучили «пылевые клещи в глазах» и на «жужжание в левом ухе» (так что она не могла услышать, как свистит на кухне её любимый красный чайник в белый горошек), то никак не могла вспомнить слова песни «в горах ромашки рву»: почему в горах и почему ромашки – этого никто не знал, хотя слова в общем  не имели никакого значения,  поскольку всё внимание смиренных посиделок было полностью сосредоточено на изъявление   предпредпредпоследнейпредпредпоследней,  предпоследней и последней воли.  

При этом её неукротимая доходящая до мелочности скаредная педантичность постепенно иссякала и приобретала видимость некоторой мягкости, но только до тех пор, пока повёрнутый случайной рукой и вследствие этого не в ту сторону выпускающий  пары носик любимого чайника,  как и любой другой предмет домашнего обихода не нарушал гармонию общения с окружающим миром и не становился фактором дестабилизации самосознания.  

Привязывая время от времени к себе людей, Исидора не задумывалась, что ими движет чувство жалостливого сострадания и любила покапризничать, изображая маленькую обиженную девочку, или глубокомысленно наставляла всех на путь истинный, повторяя: «у меня фармацевтический характер», «…и не вздумайте спорить со мной – я всё равно права», «…поживёте с моё – тогда и будете других разуму учить», «надо самим себе устанавливать правила а то как же иначе? иначе никак нельзя». Когда ей казалось, что она одна, – могла часами разговаривать с выдуманным персонажем, который заменял ей альтер эго:  «Машке–парашке» она привыкла перепоручать самую чёрную работу по дому и привычно поносила «чертову куклу» за царящий в квартире непорядок, обвиняя во всех смертных грехах, однако особенно доставалось «Машке–парашке», если та не хотела подстригать ногти или купать Исидору. Но её реплики окружающим – всё чаще невпопад – становились с годами всё более невнятными: «мне не нравится как у Вас растут яйца дорогуша»,  «и это при ваших то котах когда Вам целый штат прислуги угодить не может», «...а какие это ваши тараканы?». Бывало, чопорно уставившись перед собой и пребывая в состоянии прострации, она повторяла «кошачий секс секс секс – это я говорю секс» или ещё что–то совершенно несусветное. Иногда являлся к ней сам Наполеон Бонапарт, с которым она раскладывала пасьянсы, и чудился ей тогда зычный глас trompes de chasse и топот командорских протезов. 

Исидора медленно разваливалась на части, источая вокруг себя мёртвенный ореол потустороннего небытия: казалось, что даже кончики её волос истончались, приобретая некую непостижимую для земного тяготения невесомость. Заранее было заказано дорогостоящее величественное надгробье с вычеканенной на мраморе торжественной надписью. На протяжение долгих лет Исидора тщательно разрабатывала и неоднократно мысленно и вслух репетировала порядок проведения собственных похорон, так что всё было продумано и неоднократно проиграно до мельчайших подробностей, причём особенного внимания удостоились элементы дамского туалета, косметика лица, любимый парик с седовато–фиолетовым отливом и несколько пар вставных челюстей, с которыми Исидора не намеревалась расставаться ни при каких обстоятельствах (ни до ни после). Именно это одно из её последних и в общем–то абсурдное пожелание никто не осмелился ослушаться, несмотря на несколько диссонирующий с траурным ритуалом вид покойной, так что она предстала в свой последний час именно такой и так, как было запланировано. На похоронах никто не плакал и, пожимая друг другу руки, все обескуражено отводили  глаза, словно стесняясь недвусмысленной искренности от невольно испытываемого чувства несравненного облегчения, – всё ещё пребывая то ли в некотором смятение от шокирующих подробностей чужой жизни, то ли от ужаса перед непогрешимой вечностью.  

...Стояла необычно суровая зима – так что замёрзли трубы и пришлось привозить воду издалека на санках и в старых детских колясках. В квартире покойной были накрыты нешумные поминки и пользуясь тем, что взрослым было не до них, – поскольку взрослые обсуждали наследство, – соседские дети безнаказанно шумели, играя шарами и игрушками со стоявшей на серванте старенькой ёлки. Собственно говоря, делить особо было нечего, поскольку Исидора постаралась, по мере своего приближения к Всевышнему, освободиться от накопившегося баластного хлама, разметая попутно всё лишнее по соседям и по случайным просителям. Она с удивительным упорством расчищала себе пространство для души, или – может быть – поле видимости того, что никому – кроме неё – видеть было не дано, так что  в результате остались лишь голые стены, местами прикрытые старыми церковными календарями да мышиный помёт в кладовке. Когда дело дошло до заброшенного почтового ящика и его решили вскрыть, то среди никому ненужных рекламных проспектов и телевизионных программ нашлось одно застрятое письмо из банка с извещением – кто бы мог подумать!! – нет не о выигрышном номере счёта, но о самом настоящем банкротстве, – так что все неожиданно почувствовали себя незаслуженно и глубоко обманутыми. 

Но самое удивительное, что после похорон у сопровождавших Исидору в последний путь либо с их домочадцами стали происходить события нелепые и иногда даже трагикомические, на очевидную закономерность которых никто, однако, не хотел обращать внимания. Мне было грустно сознавать, что финал жизни моей тётушки оказался столь бесславен и колокольный звон с кафедрального не сопровождал её последний еле слышный полувздох, –  и только над заснеженным, утопающем в мглисто туманном молчании городом долго ещё носились стаи орущих ворон. Однако часы в квартире все странным образом разом остановились и больше не хотели заводиться. Как странно иногда наказывают боги – даруя неизбывно безрадостное долголетие. 

 ...ЦЕЛОВАЮ!!        

 

                                       3. КАК Я ПОДРУЖИЛАСЬ С ТРЕЛЬЯЖЕМ 

 

Надо признаться, что самые сложные отношения в моей жизни у меня сложились не с людьми, но с чердаками и со своим собственным отражением, и как следствие этого с зеркалами, что свидетельствует о моей психической неустойчивости, принимая во внимание, что способность узнавать своё отражение в зеркале психологи считают одним из проявлений сознания, поскольку не все живые существа (как доказано современной наукой) способны отождествить себя со своим «двойником», или «дублирующим ресурсом». Вообще-то я не подвержена истерикам и галлюцинациям, хотя мама и жаловалась, что её чадо в детстве страдала лунатизмом. Тем не менее, я вполне сносно прозябаю в своём канареечном жизненном пространстве без каких-либо проблем. Но стоило мне переместиться и переступить порог огромной квартиры Исидоры, вдохнув в себя воздух столетней пыли и неутолённой жажды роскоши, как со мной начинало твориться что-то неладное. Меня спонтанно охватывало осознавание собственной биологической неполноценности, поскольку не было никакой необходимости ни думать, ни чувствовать... Чудились какие-то странные голоса ниоткуда, которые сопровождали каждый мой жест и даже не саму мысль, но её эмоциональный шлейф, и голоса эти побуждали к разного рода действиям, правила которых неукоснительно следовало соблюдать, несмотря на полную абсурдность происходящего. По правде сказать, пробивались и знакомые семейные персонажи, но  доминировал голос тётушки, который вёл по кругу дня и ночи, – где мне была уготовлена роль единственного добровольно подневольного зрителя. Сколько раз, проходя мимо трельяжа в коридоре, я видела в его боковом зеркале не себя, но её шмыгающую старческую фигуру, хотя она преспокойно похрапывала в это время у себя в спальне. Вы думаете, что это нормально?..  

Я никогда не боялась смерти. Но мир теней – это нечто совсем иное, и этот мир никогда не был моим. Он несомненно существует, ибо что ещё может вызвать у любого живого существа без видимых причин панический страх, когда холодеет всё внутри и останавливается дыхание. Не могу отрицать, что всегда знала о его существовании и чувствовала в своём подсознании ту тонкую грань, которая отделяет наш мир от сакральной бездны, дверь в которую не заперта, но лишь наглухо прикрыта, изредка прорываясь в наши сны астральными видениями. Теперь я понимаю, что Исидора была ни причём. Во всём происходящем со мной был только один виновник – её старый трельяж. 

Всем известно, что трельяж, или трельяжа (от франц. treillageанг. trellis) – это тонкая лёгкая решётка из деревянных, бамбуковых, металлических или верёвочных конструкций в садово-парковой архитектуре для вьющихся и стелющихся растений, которые расползаются по поверхности этой самой решётки, образуя навесы из винограда, плюща или хмеля над входом в парки. И слово «интерлиньяж» к  трельяжу никакого отношения не имеет, хотя тоже французского происхождения (франц. interligne), но означает междустрочие, то есть пробел между двумя строками в книге.  

Очевидно, по ассоциации с франц. triage  («третья часть»), трельяж нашёл своё воплощение в трёхстворчатом зеркале, причём все три зеркальные створки бывают соединены карточными петлями и установлены на тумбочке так, что можно видеть себя – если не всегда в полный рост (в зависимости от высоты зеркала) – зато не только спереди, но сбоку и даже со спины, – в общем со всех сторон, причём свет не должен падать сверху, так как иначе становятся очевидными недостатки макияжа и фигуры. Принято считать, что трельяж не просто мебель или часть интерьера, которая может быть выполнена как в классическом стиле, так и в стиле модерн, минимализм, кантри, ампир, барокко или др., – но это многофункциональная личная территория для туалетных принадлежностей, поскольку в его тумбочке на закрытых полочках и в ящичках удобно хранить маникюрные наборы, аксессуары для волос, румяны, пудры, туши, духи, украшения и многое другое. В отличие от высокого стоячего зеркала на ножках, именуемого трюмо (францtrumeau «простенок»), которое появилось примерно в веке XVIII одновременно с рождением будуара и обычно находит пристанище в простенке между окнами, – трельяж может стоять и в коридоре, поскольку именно там он занимал своё скромное место в огромной квартиры покойной Исидоры напротив двери в ванную, и смотрелся словно потерянное дитя от избыточной неухоженности пространства.  

Трельяж Исидоры имел вполне традиционную конструкцию (будучи не декоративным или угловым) и был приставлен к скошенному выступу между двумя другими встречными коридорами: идущим от входной двери и ведущим на кухню, – так что в  тризеркалье отражались все траектории движения. Несомненно, это было нарушением, поскольку существует правило, что зеркало необходимо устанавливать вне линии движения, оставляя по меньшей мере 1–2 метра свободного пространства, чтобы можно было свободно подойти к нему и затем отойти, чтобы увидеть своё отражение в полный рост. В трельяже Исидоры ноги оказались срезанными и только голова и туловище отражались в трёхмерном пространстве полуоткрытых створок. И хотя всегда можно создать иллюзию света и простора даже в узкой прихожей, расширив пространство в нужном направлении, – в коридоре Исидоры полностью отсутствовал свободный фарватер для отступления и тусклое освещение (в целях экономии электропотребления) создавало ощущение сбивчивости и утомления. Как я теперь понимаю,  по этой причине меня охватывало тревожное чувство необъяснимого беспокойства перед необходимостью попасть из столовой на кухню или в ванную, так что походя мимо трельяжа в полумраке коридора даже в дневное время суток, не говоря уже о ночном, я старалась закрыть глаза. Но с закрытыми или полуприкрытыми глазами – мне не всегда удавалось благополучно миновать коридорные преграда на своём пути, больно ударяясь о выступы дверных косяков и подхватывая вазочки, духи, дезодоранты, балерин и купальщиц ленинградского фарфорового завода в их последнем роковом полёте с тумбочки. 

Говорят, что у зеркал есть память, и что они даже бывают мстительными. Я  чувствовала, что в коридоре творится что-то неладное, особенно после того, как около трельяжа мне стали являться видения, или точнее сказать призраки, которые я пыталась отождествить со знакомыми мне покойниками, опасаясь при этом не вступать с ними в непосредственный контакт во избежание полной обструкции собственной психики. Совет одной умудрённой опытом нежелательного общения приятельницы ограждать себя от случайных собеседников и явлений, мысленно рисуя перед собой образ зеркала (как в Древнем Китае «блестящей поверхностью от спящих»), мне никогда не удавалось применить на практике, не говоря уже о том, чтобы вызвать эффект «самозамыкания», обратив его к самому зеркалу. И хотя такая мысль не раз появлялась, но я не бесстрашный и всезнающий Роджер Бэкон из Оксфордского университета, который с помощью одного созданного им зерцала мог в любое время зажечь свечу и наблюдать в другом, чем занимаются люди в разные времена в любом месте земного шара. Так что я всячески отгоняла от себя искушение каких-либо активных действий, предпочитая обрастать теоретическими знаниями по части паутины зеркального плена, именуемого зазеркальем.  

Есть такая детская игра под названием «нетки», которая появилась на рубеже XIX и XX веков, когда бессмысленная мишура бесформенных предметов складывается в кривом зеркале в восхитительные картинки, причём по воспоминаниям Владимира Набокова можно было даже заказать собственный автопортрет с зеркальным ключом. Эта игрушка напоминает любимый мной в детстве радужный калейдоскоп, – но как ребёнком я была удивлена и разочарована при виде рассыпавшихся по столу кусочков разноцветных стекляшек.  

Хотя зеркалом можно считать любую гладкую отражающую поверхность, поскольку и на отполированном паркетном полу можно увидеть отражение висящей на потолке люстры, и на тёмной глади канала огни вечернего города, –  но не все они имеют глубину проникновения зерцала. Если поднести к зеркалу зажжённую свечу, то можно увидеть, как   отражение двоится, троится, четверится, пятерится и так далее... Венецианские зеркала имели самую большую глубину проникновения света и сами излучали тепло, волшебно преображая всё, что в них отражалось. Неудивительно, что способ изготовления держался в строжайшей тайне. Я где-то читала, что секрет заключался в добавлении в амальгаму – нет, не истолчённых камней, не колдовских трав и кореньев, но настоящего золота. Из холодного серебра в древности зеркала предпочитали не делать из-за их отрицательного влияния на здоровье и настроение человека.  Ведь и щит Персея, который ему вручила богиня мудрости Афина Паллада и который погубил Медузу Горгону, был из тёплой меди. Известно, что в больничных палатах, где установлено зеркало, в котором отражается чистое небо и ласковое солнышко, улучшается самочувствие и настроение. (Кстати сказать, это правило не распространялось на психиатрические клиники, в которых зеркал не было.) 

Для «короля Солнца» Людовика XIV, склонного к монархическому самолюбованию в парковых прудах, архитектор Жюль Мансор построил «галерею зеркал» длиной 63 метра. Екатерина Медичи обзавелась «зеркальным кабинетом», куда заходила только по случаю радостных событий, чтобы умножить свою радость, отразившись в 119 зеркалах. После смерти мужа Генриха II королева призвала Нострадамуса к себе в замок Шомон, где тот прокрутил перед ней вращающееся зерцало, каждый оборот которого соответствовал одному году: смерть сына, Варфоломеевская ночь, горящие улицы Парижа,– наверное, лучше не заглядывать за грани реального. Права была Ахматова: «О том, что мерещится в зеркалах. Лучше не думать...» 

Два американских психолога Спайк Ли и Норберт Шварц из университета Мичигана пришли к выводу, что людям свойственно проецировать абстрактные понятия моральной чистоты на чистоту физическую. Что тогда говорить о повреждённых предметах: о сломанных игрушках, о треснувших зеркалах. Отражаясь от изломанных стенок трещин, свет действует наподобие «энергетического лезвия» в треснувшем или разбитом зеркале, которое принято считать знаком неминуемой беды и даже смерти. Многие верят, что увидеть трельяж во сне предвещает успешное завершение всех дел, однако если смотреться во сне в зеркало трельяжа, – оно отразит отчаянные,  безуспешные попытки найти своё место в жизни. 

Несомненно, зеркала требуют особого ухода – ведь даже самые незначительные неровности способны искажать отражённое изображение. Можно взять на стакан воды столовую ложку нашатырного спирта и смешать с мелом или зубным порошком до образования пасты, нанести на поверхность мягкой (шерстяной) тряпкой и протереть бумагой. Для придания блеска рекомендуется использовать холодную воду с примесью соли и уксуса или разбавленный настой чая. Пятна удаляют разрезанной сырой луковицей, причём после обработки поверхность желательно протереть тканью с кручёной ниткой, которая не оставляет волокна. В советах домохозяйкам сказано, что зеркало, натёртое сырой луковицей, долго остаётся без пятен. Странно, но Исидора никогда не протирала и не чистила зеркала в своей квартире: говорила, что влага может их испортить, однако они так и не потускнели... Впрочем, зеркало обычно быстрее тускнеет, когда на него попадают прямые солнечные лучи. 

Трельяж Исидоры долго не давал мне покоя, пока однажды я всё-таки не решилась на эксперимент и не поднесла к зеркалу зажжённую свечу: мне хотелось достоверно убедиться в его магической силе. Странно, но свеча отразилась сначала только по центру, тогда как два боковых вообще ничего не отражали, пока через какое-то мгновенье весёлый лоскуток не заиграл, колеблемый от моего дыхания, во всех трёх створках, – так что мне почему-то стало не страшно, но грустно и я подумала, что тройное отражение свечи лишь малая толика света, сохранившегося благодаря трельяжу Исидоры в темноте холодного коридора. И что моё отражение когда-нибудь растворится в его лунной глубине. 

Свернуть