***

Традиция – это основа.

Ось нового.

Главная ось.

В рисунке платка кружевного.

В пословице, бьющей насквозь.

Традиция – там, где не шатко.

Традиция – ровный подъем.

Украдкой вздохнула тетрадка…

- О чём ты?

- Да я о своём…

       ***

Нам жизнь одна.

Крута или полога…

Билет плацкартный есть соблазн купить?

Что стоит ей прикинуться дорогой

и в торфяном болоте утопить?

Что стоит ей?..

Да ничего не стоит.

Ломбард открыт.

Там многое берут.

Снесите душу – самое простое –

за пачку денег.

Без души не мрут.

Потом снесите состраданье близким,

любовь и дружбу,

память, совесть, честь…

Снесите ненадолго, под расписку.

Расплатитесь – не бойтесь, время есть…

Так бездуховность тихо подступает,

её и замечать перестают

 Не дай нам Бог продать, что там скупают,

и получить взамен, что там дают.

Ведь в тот ломбард никто не возвратился,

и всё, что сдали, навсегда ушло…

А кто-то рядом в этот час родился –

и всё пространство перед ним легло.

«Радуга», 2003,№2

* * *

…И бездуховность в душе человеческой

плачет в потемках…

- что же ты плачешь так жалобно,

тоненько-тонко?

Тесно ли стало в укромной своей колыбели,

или глаза дальнозоркие-зоркие

что углядели?

Хочешь на волю?

И станешь ходить, красоваться.

Все по плечу. 

Не застрянешь и в ушке игольном…

Ну а душа?

Ей ведь после тебя оставаться –

Как же ей жить,

если ты ее звон колокольный?

* **

Человек самокат смастерил.

Прокатился, вернулся назад.

Самокрутку скрутил, закурил –

ох, хорош табачок-самосад!

Самострел залежался  углу.

Струганул из лучинки стрелу

и пальнул, сам не зная куда,

тем продуктом ручного труда.

На столе закипел самовар.

Человек оглядел свой товар

и легко, без особых затрат

Сконструировал он аппарат.

Самогон самотёком течёт.

Человеку деньга и почёт.

Всем в округе его продавал…

Глядь, к весне в гараже самосвал.

А тем часом летела стрела,

фининспектору в пятку вошла.

Фининспектора вряд ли спасут!

Человек совершил самосуд.

Сам не рад, слёзы горькие льёт,

 хочет с горя купить самолёт

и проделать в Америку тур.

Кто-то скажет о нём: «Самодур!»

«Самородок!» - другой возразит.

Фининспектор уже не грозит.

Человек сам себе на уме.

Не в психушке, не заперт в тюрьме.

Сам себе генерал и солдат,

сам писатель и сам самиздат.

Он не входит в число кровопийц,

самозванцев и самоубийц…

И никто не указчик ему –

самодержцу в своём терему.

Самомненья печать на челе.

Самобранка всегда на столе!

***

- Что скажешь, сторож?

- Господи, не знаю…

И ночь длинна, и холод до костей.

Спроси Луну.

Она следит за нами,

заглядывает в душу и в постель…

- Что скажешь, страж?

Свеченья не меняя,

но прячась за дымящую трубу,

Луна смеется:

- Господи, не знаю.                                                              

Иди себе и не дразни судьбу…

-Что скажешь, сизый?

Реющий, как знамя,

затмивший своим телом Млечный Путь,

дым заклубился:

- Господи, не знаю.

Я растворюсь. И ты меня забудь…

-Что скажешь, память?

Ты, как обезьяна,

то жалость вызываешь, то смешна.

Ну разве мало всякого зверья нам?

Что скажешь ты?

- О Господи, не знаю…

 «Радуга», 2000,№2

БЕССОННИЦА 

Бессонница раскалывает ночь,

врываясь, как воздушная тревога.

Бессонница, ты хочешь мне помочь?

Ну что ж, не оставайся у порога.

Благодарю, что выбрала меня,

не выбрав тех, кто зря тебя ругает.

И потому до восхожденья дня

я свет во всей квартире зажигаю.

Пусть будет не  разобрана постель.

Обнимемся,  как путник и метель.

Я знаю, что из многих  - ты одна

не станешь утешать и притворяться.

И жизнь свою перетряхну до дна

с бескомпромиссностью

старообрядца.

Чтоб каждая забытая вина

не странствовала нищенкой по свету…

Обнимемся, как берег и волна.

Не будь тебя, кто мне дарует это?

«Радуга», 2000,№2

В ГОСТЯХ

Вот часы – как лесная избушка!

В них кукушка – избу сторожить.

Я спросила смеясь: «Эй, кукушка,

сколько мне остается прожить?»

Все присутствующие смутились,

за столом – никаких голосов.

Лишь секунды, как дробь, раскатились,

вылетая из старых часов.

И увиделось вдруг: оседает

гирька медная медленно вниз…

А кукушка, она нагадает!..

У неё заводной механизм.

«Радуга», 2000,№2

***

Быть должным…

И что это значит?

Быть стойким,

быть честным,

быть зрячим.

Быть должным -

На каждой работе.

Быть должным – 

погибшей пехоте.

Быть должным – 

учителю в школе.

Быть должным –

возделавшим поле.

Быть должным

и близким,  и дальним,

достигшим высот

и опальным.

По кругу, по кругу, по кругу –

 быть должным – 

Земле и друг другу.

 «Начало марта», Таллинн, 

«Ээстираамат», 1984

***

За  зеркалом мир зазеркальный

неясным, нездешним огнем.

А мы то смешно, то печально

реальностью там проскользнем.

Но наши движенья и лица

бесстрастно стекло возвратит…

А кто-то на чистой странице

и нас, и себя воплотит.

Какое сомненье он прячет,

склонясь над тетрадным листом?

Сначала строка подурачит,

а счастьем одарит – потом.

Поэт в ней пока не уверен.

Но лист не разорван, не смят…

Ещё не захлопали двери –

соседи младенчески спят,

себя лицезрея и ближних.

С кем в дружбе и с кем на ножах –

на верхних,

на равных,

на нижних –

но все на своих – этажах.

Он должен услышать – и слышит,

как  время на стыках стучит!

Никто за него не напишет

о том, если он промолчит.

Как будто в казарме дневальный,

он пристально чуток в ночи…

А к зеркалу

и к зазеркалью

на этой цепочке ключи.

Санкт-Петербург.

Станция метро "Черная речка"

Здравствуй, Пушкин.

Коричневый Пушкин в метро.

Я не знала, что здесь, под землей,

тебя встречу такого!

Ты стоишь против смерти,

познавший и зло, и добро.

Помнишь Черную речку?

Скажи ей последнее слово.

Не жене, не Дантесу –

забудут они, переврут…

Да и где они все,

высочайших особ фавориты?..

А потомки по капельке

всё, чем ты жил, соберут.

Плачет Чёрная речка,

печалью своей знаменита.

И она сохранила,

живою водой донесла

невозможность поэта

в лицо клевете рассмеяться.

Что Данзаса винить?

Секундант.

Его роль тяжела:

африканская кровь –

не удержишь.

Стреляться! Стреляться!

Все на кругах своих…

Что напрасно винить Натали?

Это участь красавиц –

пленяться восторгами света…

Что-то смыло дождями,

а что-то снега замели –

живы только стихи

да нетленная слава поэта!

…Здравствуй, Пушкин.

Коричневый Пушкин в метро.

Все на кругах своих:

Натали отъезжает в поместье.

Полотняный Завод.

Начищают в дому серебро…

И дорожки метут…

И Ланской поспешает к невесте

***

Не страшно постареть.

Но страшно -  устареть,

с незыблемых высот

на новое смотреть.

А видеть лишь одно:

себя в расцвете лет –

то, от чего давно 

остался только след.

Не страшно не успеть,

но страшно не начать,

не плакать, и не петь,

и свет не излучать.

Не страшно потерять,

но страшно не найти.

И ввысь не воспарять,

и крест не донести.

«Радуга», 2000, №2

***

Так тихо всходит истина простая,

как из земли  пробившийся цветок,

который без ухода вырастает,

оберегая  каждый лепесток

Вначале слаб, а после – незаметен.

И от букетов праздничных далёк…

Но как легко садовники и дети

его берут за тонкий стебелёк!

 «Радуга», 1997, №3

ПУЛЯ

    Был ранний час.

     Она летела

    в едва проснувшемся лесу.

     Стволы деревьев не задела,

     лишь с листьев сдернула росу.

     Лесной покой не нарушала,

     подпела тонко соловью.

    Угрозой тайной не дышала:

     что вот – настигну и убью!

    Она летела, как живая.

     Ни стебелька не подсекла,

    сама того не понимая,

     куда дороженька легла.

     Ещё её литое тело

     не впилось в меченый висок

     за чёрным крестиком прицела.

   Но с мёртвой тяжестью слетела

    пустая гильза на песок.

***

 На Вышгороде тихо. Черепица

хранит тепло растаявшего дня.

И Старый Тoомас – человекоптица –

нарочно отвернулся от меня…

Он знает всё. Ему приносит ветер

подробности чужих материков.

И гулко откликаются столетья

на каждое касанье каблуков

по выщербленным плитам тротуаров,

где отблеск обновлённых фонарей.

Кофейный аромат плывёт из бара,

швейцара огибая у дверей.

Там – разные:  богема и элита,

там моде соответствует наряд…

А Длинный Герман с Толстой Маргаритой

о чем-то по-эстонски говорят.

О чем они?  Не подлежит огласке.

Туристам не до этих мелочей,

им нравится, что Таллинн, будто сказка…

А я к нему не подберу ключей,

его печатей крепких не сломаю

и тайну у него не отниму…

Я  Таллинн не люблю. Не понимаю.

Уеду.

И скучаю по нему.

***

В облака направленные шпили,

будто преломлённые в воде,

унесли и в небе утопили

камень преткновения людей.

 А в стенах не чувствуется лета,

там царит холодный аскетизм.

Там живёт под каменным паркетом

мудрость. И соседствует софизм.

По черте меж истинным и мнимым

проходил не раз казенный нож.

Разделял. И был неумолимым.

Что с того? Ведь он туда не вхож,

где латынь, как музыка, стекает,

совместив реальность и мираж.

Где меня беззвучно окликает

«PATER  NOSTER» вместо «ОТЧЕ НАШ…»

«Радуга», 1997,№3

«Таллинн», 1989, №4

***

Подними свои очи на пять куполов!

Вот он – полуразрушенный храм…

Как святые места захолустных углов

мы отдали дождям и ветрам?

Сколько этих церквушек еще на земле,

в коих был не курятник, так склад?

И никто не утопит в кипящей смоле

допустивших подобный расклад.

И не сыщет уже никакой интерпол

к заколоченной двери ключи.

И не капнет никто на замызганный пол

теплый воск поминальной свечи.

Вот по тропке идет пожилой человек,

на суму променявший тюрьму,

не войдя в скоротечный компьютерный век –

непонятный и чуждый ему.

Он проходит, слегка замедляет шаги.

Страшно в мире и пусто в дому.

Перекрестится…

Боже, хоть ты помоги –

много ль надо ему одному?..

Мы спасителя славим… Осанну поем!

Мы мечтаем о чем-то своем…

И -  разбитые стекла… 

 Оконный проем…

Подоконник с живым воробьем.

***

После смерти, изменяясь обликом,

я травой не обернусь зелёною.

На планете не хватает облака,

от земного счастья удалённого.

Облаком и стану. Обнимающим

вас – меня, естественно, забывшие.

Сумрачные души понимающим

все, что есть, грядущие и бывшие.

Прикоснусь к окошку вашей комнаты

невесомой, неземною странницей.

- Здравствуйте!

А вы меня не вспомните…

Лишь стекло  как будто затуманится.

Ветер, только ты не уноси меня

в Африку, в Америку, в Японию…

Низко проплывают над Россиею

облака, кочующие по небу.

***

А вы защищены от строк,

от магнетизма звукоряда?

От слов, поставленных в рядок

/а иногда и в беспорядок/?

От смысла, скрытого в строке,

и от строки  почти без смысла?

Она как будто бы повисла

совсем случайно на листке.

Она – внезапный перебой.

Разрыв.

Дыра в небесном своде.

И тихо тянет за собой.

Уводит.

Или не уводит?

Она – как Чёрная Звезда

и коридор в иную сферу…

Не откажитесь от труда

хоть раз принять её на веру.

«Радуга», 1997,№3

***

Что музыка?

Лишь звук, как будто бы случайный.

Что музыка?..

Лишь тень над нашей головой.

И хороша лишь тем,

что повторит звучанье,

Услышанное вдруг

в одной душе живой.

Но почему опять 

не отвечают губы?

Хранят ее секрет

тем крепче, чем больней.

А светлые смычки,

и клавиши, и трубы

Неуловимо как

соединились в ней.

Что музыка?

Лишь звук. Но звук – как балерина

в полете ли, в прыжке –

от нотного листа.

И хочется сказать:

« Она неповторима!..»

Но лучше промолчать –

так пауза чиста.

«Таллинн», 1989,   №4

***

Под шум дождя, под шелест ветра

хотелось голову склонить

к прекрасной грусти  в стиле «ретро».

И ей хотелось нас пленить.

Но, как течением, сносило

её минорную напасть.

Она тех слов не воскресила,

чтоб их послушать – и пропасть…

Чтобы от возгласа до вздоха

была протянута струна…

С печальным взглядом скомороха

она стояла у окна.

Кого из нас сегодня тронет

её смиренная беда?..

И голос грусти в мире тонет,

как человек.

И как звезда.  

«Радуга»,2003, №2  

    ***

Весёлая птица на зорьке проснулась.

А грустная птица  совсем не спала.

Весёлая – сделала круг и вернулась,

и с лёгкостью первую ноту взяла.

Весёлая птица о  счастье запела.

А грустная – песню её поняла.

Весёлая многое в жизни успела.                                                                                             

И грустная всё, что хотела, нашла.

«Радуга», 2004, №2

 ***

В золоте день,

ночь в серебре,

клён обронил лист…

Льётся с небес

свет в сентябре.

Он, как родник, чист.

Чтоб не скучать

к младшей сестре

в гости идёт мышь…

Свет в сентябре,

ночь на дворе,

ты в этот час спишь.

Нашим сердцам

петь в унисон,

лунный поймав блик…

Я прилечу

прямо в твой сон

хоть на один миг.

Чтобы тебе

кто-то чужой

не помешал спать,

чтобы  тебе

с чистой душойй

завтра с утра встать.

 «Радуга», 1997, №3

РЕГТАЙМ

Голос ли, плеск в сочетании звуков?

Счастье предчувствуем – чуем беду

Гулом подземным – по левую руку.

Правая – в клавишах ищет звезду.

Жизнь пролегла между левой и правой.

Обобрала нас стремительность рук.

А паутинка за верхней октавой

Оборвалась, уловив ультразвук.

«Радуга», 1989, №;

РОМАНС

Ах, как прекрасна беспричинная тоска,

когда она, как облака, легка–легка.

Меняет форму, распадается на ряд

воспоминаний.

            В ней не тонут, в ней – парят.

Она меняет направленье и черты,

голубизна и позолота в ней слиты.

Она все ближе, все плотней и все темней…

Вот вы уже почти совсем сроднились с ней,

            не замечаете, как тиканье часов.

Ни отголосков сквозь нее, ни голосов.

И  незаметно соберет над головой

свои обрывки, станет тучей грозовой,

но не прольется, не блеснет, не загремит,

а затмевает все на свете. И затмит.

Но неожиданно вдруг так придавит грудь,

Со страшной силой захотите оттолкнуть,

и монолитной той не сдвинете плиты –

Голубизна и позолота в ней слиты.

 НАТЮРМОРТ СО ЗВЕЗДОЙ

На оконном переплёте,

   как воробышек, звезда.

  Заглянула:

- Ну, живёте?

Полетим со мной…

- Куда?

Там пустыня, здесь оазис.

Нет опоры в небесах.

Наш надёжный личный базис

перетянет на весах.

- Бросьте!

В небо не подняться,

если этим обладать.

Тёмной ночью вам приснятся

те, дерзнувшие летать!

- Пусть.

К рассвету притяженье

всех вернёт к своим весам.

Нам не нравится скольженье

по наклонным небесам.

 «Радуга», 2003,№2

НАТЮРМОРТ С БОМЖОМ И СОБАКОЙ

        Вишни на ветках птицы склевали,

птицы склевали.

        Где же хозяин, где же хозяйка?

Жив ли? 

                                   Жива ли?

                               Яблоки с яблонь наземь упали, 

наземь упали.

       Не пригодились, так и остались,

так и пропали.

                              Бомж бесприютный встал у калитки:

хочется пива….

      А за калиткой – сныть да крапива,

сныть да крапива.

                              Помнит: весною грядки копал он.

Смотрит – сюда ли?

      …И накормили, и за подмогу

денежек дали…

                              Тусклые стёкла, пыльные стёкла –

луч не играет.

      Грустная псина мордой на лапах

спит у сарая.

                              Ветер калитку с петель срывает,

с петель срывает,

      Листья сбивает, пыль завивает,

жуть навевает.

                             Сад зарастает, псина дичает,

дырки в заборе…

      Горюшко-горе, горюшко-горе,

горюшко-горе…

***

Человек-ветер,

Человек-парус,

Человек-осень,

Человек-дождь…

Что с тобой было?

Что теперь стало!

По каким меркам

ты себя гнёшь?

Человек-ветер

спел во всю глотку.

Человек-осень

поменял цвет.

Человек-парус

закружил лодку.

Человек-дождь

зализал след.

Человек-парус

опустил крылья.

Человек-ветер,

ты чего ждёшь?

Человек-осень

стал седой пылью.

Обо всех плакал

Человек-дождь

ХАРД-РОК

Охотничий инстинкт отстрела и отлова.

Охотничий азарт. Но лес ещё дремуч.

Кто марку, кто значок, кто звук, кто слог, кто слово…

Семь птиц на проводах поймал скрипичный ключ.

Поймать-то он поймал…Шёл первый раунд тайны.

Но, выдернув перо из пленной ноты «соль»,

Запела, как струна,  в тоске континентальной

Кленовая серьга, краплёная росой.

Звук лопнувшей струны – её исход летальный

Ударом по земле, как лодка в шторм – бортом.

И приглушенный стон – последний  раунд тайны –

Качнул тяжелый ствол, как будто камертон.

И снова - по корням - в предчувствии свободы.

И к свету – по траве, мажорной, молодой

Семь птиц на проводах - над логикой, над модой,

И над прошедшим днем, и над своей бедой.

  «Таллинн», 1989, №4

***

 - Здравствуй!

Но, как при прощании, медлит рука.

Так разделяет любовь, оттесняя влюбленность

властным движеньем. И после рывка в облака –

крылья сложила – на землю летит окрыленность.

Длится последний, звенящий, высокий полет…

Жаль, что земля не качнется, чтоб он был длиннее.

Как при прощании, медлит рука, не дает

вырваться той, что свободнее,

та, что сильнее.

***

От боли чужой отстраниться,

спокойно и ровно дыша…

Но вскрикнет в полуночи птица,

а может быть, чья-то душа.

Вздохнет за чугунной оградой.

И ей не прикажешь: «Не сметь!»

Не надо, не надо, не надо

ни думать об этом, ни петь.

Из темной тоски вырываясь,

обломит крыло, но взлетит!

Покружит над ранним трамваем

и наши дома посетит.

Касанием легкого ветра

протрет нам хрусталики глаз…

На сто городских километров

одна эта птица для нас.

СПИРИЧУЭЛС

Лес зачарованный,

Лес заколдованный,

Лес.

Неба коснувшийся,

Но не проснувшийся

Лес.

Лес неизученный,

С елкой колючею

Лес.

С тайной дремучею,

С белкой летучею

Лес.

С каждою веткою –

Лиственной, хвойною

Лес.

С птицею редкою

С волком непойманным

Лес.

Ветры в стволах,

Будто в трубах органных,

Гудят.

Души пропащие

Ясными звездами

В дебри летят.

Грешные души

И души невинные –

Все обнялись.

Тропы людские

И тропы звериные

Переплелись.

* * *

Летят, как птицы над водой,

два легких паруса.

Один небесно-голубой,

другой, как снег.

Они оставили причал

без слез, без жалости.

Они замыслили круиз.

Или побег?

Один из них взмахнул крылом –

задел за облако.

Другой качнул своим крылом –

хлебнул волны,

стремясь к далеким берегам

без сна, без отдыха.

И был прекрасен их дуэт.

Со стороны.

Возможно, хрупкие борта

растреплет в щепочки,

когда обрушится на них

свирепый шквал…

А ты стоишь на берегу

и машешь кепочкой.

И ждешь, чтоб кто-нибудь тебя

с собой позвал 

* * *

Вот бы хоть день провести сибаритом…

Осень подарит рябиновый бал.

В скверике ждет нас с утра Аделита,

веер ажурный приблизив к губам.

За ночь совсем отсырели скамейки.

Нет никого. Аделита грустит.

Солнечный зайчик, прикинувшись змейкой,

тихо опавшей листвой шелестит.

Отсвет рябины -  на желтых, на красных

и на кленовых с фигурной резьбой…

Ах, Аделита, не жди понапрасну,

нам недосуг пообщаться с тобой.

Ты напиши нам письмо… Мы ответим.

Адрес?

- три даблю точка ру

(если не мы, может быть, наши дети

ввяжутся в странную эту игру)

Ах, Аделита, тебе мы чужие.

Мыкая горе иль счастьем горя,

за день, как водится, мы растранжирим

яркие краски конца сентября.

Чем-то иным наша память набита.

Все хорошо. Скоро выпадет снег…

Ты возвращайся назад, Аделита,

в свой уголок – в девятнадцатый век.

 В ТЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ…

Песчаный пляж и лес сосновый…

И мы играем в бадминтон.

Удар!

Еще удар!

И снова волан взвивается винтом.

Но вот завис он над волнами.

И вдруг подумалось о том,

что так судьба играет нами,

Как мы играем в бадминтон.

А небосклон не благосклонен,

но мы смеёмся: «Се ля ви…»

Он на волне, как на ладони.

Плыви, мой маленький, плыви…

***

А зря мы не прощали

друзьям по мелочам.

И жизнь отягощали,

и злились по ночам,

и молча уходили,

свершив поспешный суд,

и в принцип возводили,

что надо бы – в абсурд.

А так ли все и было:

черно  - бело - черно?

Ах, боже мой, забыла

о том давным-давно.

Блокнотик пролистаю,

сведу потерям счёт –

на сердце лед растает

и по щеке стечёт.

***

Так началась двадцать пятая осень:

Я крикнула в форточку рыжему псу:

-Дворняжка, привет!

Заходи ко мне в гости,

Не бойся меня, бойся волка в лесу…

Меня не услышав, весёлая псина

Умчалась, махнув на прощанье хвостом.

Пейзаж опустел. За окошком осина

Сверкала, как зеркалом, каждым листом.

Высокое небо. Прощание с летом:

Я в комнату жёлтые листья несу…

И так неожиданно вспомнилось это:

«Не бойся меня, бойся волка в лесу…»

***

Вот и кончилось лето. Отпела струна.

Легкопёрые листья отбились от веток.

И летят они так: от окна до окна,

Будто ищут кого-то, да всё без ответа.

И пока они ветром не брошены в грязь,

Так открыто и щедро тепло излучают,

Будто дети, чья мать безнадёжно спилась,

А они  её любят. И ждут, И прощают.

Шелестят в сквозняке проходного двора.

Легкопёрые листья, не надо, не надо…

Неужели казалась мне только вчера

Золотой и прекрасной пора листопада?

***

Трагедия восходит к водевилю.

Соседи пьют. Запой, как марафон.

Искали долго. Дорого купили.

Теперь гудят – качается плафон.

Там слёзы, матерщина…

А к рассвету

им не поднять трезвеющей башки.

Они вповалку слушают поэта

о волке, уходящем за флажки.

Они свободой тешатся в вольере,

и алкоголь в крови у них кипит…

Моя страна – один большой Сальери:

кто выслан, кто отравлен, кто убит.

                            «Таллинн», 1989,№4

***

В те десять лет,

в те десять зим

что быть могло –

вообразим.

Фантазий много –

жизнь одна.

Не всё сбылось –

так чья вина?

Но мы о том поговорим,

что наша память, как Гольфстрим.

И потому хранит не то,

что было плохоньким пальто

и что имели мы гроши,

ценя одно:

тепло души.

Мелькнула молодость – и нет.

Кому закат,

кому рассвет…

Тех дней, увы, не повторим.

Но не иссякнет наш Гольфстрим!

ОСЕНЬЮ НА ДАЧЕ

 Ночь и сама по себе 

холодная, тёмная, длинная.

 А тут ещё ветер в трубе

завёл свою песню старинную.

Не спится…

Как это старо,

воспето сто раз стихотворцами.

И вечные «contra» и «pro»

являют прямую пропорцию.

Чердачное стукнет окно –

не черти ли шум этот подняли?

Так пусто кругом и темно,

 как будто летим в преисподнюю.

Дождь в гулкое хлещет ведро,

деревья и тени качаются…

И вечные «сontra» и «pro»   

не очень от них отличаются.

Из чёрной рябины вино

на долгую зиму готовлю я.

Так пусто кругом и темно,

лишь ветер гуляет над кровлею.

 ВСТРЕЧА

 Прошлые дни ретушируются расстояньем.

Видно, разлука – дражайшая наша родня.

- Как ты живёшь,

   в процветании иль подаяньем?

    ………………..

   - Ну почему ж не волнует?

   Волнует меня.

…………………….

- Так, иногда.

…………………….

- Значит, память короткая стала.

……………………..

- В чём виновата?

……………………..

- Ну нет, никого не держу.

……………………..

- Нет, невозможно.

   Прошло.

…………………….

- Почему же, читала.

…………………….

- Нет, не одна.

…………………….

- Так, общаемся…

…………………….

- Нет, не дружу.

…………………….

- Сборник стихов?

   Я сама удивляюсь, но вышел…

……………………..

- Трудно поверить?

 Наверное, мне повезло.

...............................

Звёздные гвозди пронзают железные крыши.

Да, время позднее. Ветка стучится в стекло…

О ЛЮБВИ

Возвращаю тебе твой подарок – кольцо.

Не сложилось. И ладно. И пусть.

Ты забыл, но осталось ещё письмецо…

Уничтожу. Сожгу. Посмеюсь.

Слышу я: отъезжает твой розовый джип.

Постою, посмотрю из окна.

Пожелаю, чтоб ты никого не зашиб:

ни котенка, ни  пса, ни слона…

Я, возможно, кого-нибудь вновь полюблю.

На тебя будет чем-то похож…

А сегодняшний день зачеркну!  Удалю!..

(Только все это чистая ложь.)

***

Улыбалась Луна, улыбалась Луна,

улыбалась…

Обнажённая Лунная Дева

в протоке купалась.

Накупавшись, она выходила на берег –

в нирвану,

принимала воздушные ванны

и лунные ванны.

Говорили, когда-то похожая

здесь утопилась.

И забыли о ней.

Но весной через год объявилась

эта Лунная Дева.

В лесу браконьеров пугала,

когда легкой походкой

по лунной тропинке шагала.

Поведеньем своим, говорили,

была не монашка…

И скисала у тех браконьеров

и водка, и бражка.

А замужние бабы о ней говорить 

не любили.

Если б встретили где (в пятером-в шестером),

то убили,

чтобы в лунные ночи не шастать ей больше по лесу.

Не смущать мужиков.

Ишь, какая-такая принцесса…

Утопилась и всё.

Только, может быть, это другая?

 …Кто-то плачет в лесу:

-Дорогая моя, дорогая…